Обручник. Книга вторая. Иззверец

Конечно же, главный врач.

Он глянул на Аспиранта так, словно видит его впервые.

– Опять предсказал что-нибудь аховое?

Она облизала сразу ставшие сухими губы.

А Аспиранту хотелось крикнуть, что он далеко не Оракул. Это сходная одежда делает всех тут, можно сказать, на одно лицо.

Но не крикнул.

Он не знал сценария, по которому должен работать во благо науки.

Потому произнес, обратившись к девушке:

– Ваша кисть отвергает почти все отпечатки.

И она отдернула руку.

– А меня, – продолжил он, – всегда злит никчемная затрапезная красота, выдаваемая за эталон совершенства.

Девушка смутилась.

И вдруг, сам не зная зачем,

Аспирант начал читать стихи:

Квадратными ребрами выстлан погостИ спелой тоской пучеглазие грезит.И плачет вином виноградная грозьИ этим вот трезвость понурую бесит.На кладбище все полбутыльники сплошьИ явники.Больше же те, кто таились.И люди вокруг простодушно дивились,Когда уходили они под вопёжь.Не надо, не надо страдать ни о ком,Коль ты не способен от водки отречься.Взгляни-ка какое сегодня заречье.Взвести бы бердянку, да жахнуть стихом.

Но кто-то другой остиховит пространство.Но кто-то другой вдруг прославится тут.Где, словно итог беспробудного пьянства,Куда-то кресты захмелело бредут.

И, без продыху, чтобы не дать возможности хоть что-то, но трезво осознать, забубнил уже в прозе:

– Эти глухонемые похороны характеризовали дань времени: ни зевков окрест, ни приличествующих, но причитаний. Будто человек уходил не в иной мир, а оставался в этом. Только на правах притаившегося спящим соглядатая.

– Ну что, коллега, скажете? – обратился главный врач к девушке.

Она продолжала тлеть щеками.

Все последующие дни Аспирант повторял все то, что ему в свое время говорил Оракул, только всякий раз намекая, что добровольно не уйдет из жизни, потому как христианин и точно знает, что род самоубийц до десятого поколения будут преследовать незаслуженные беды.

Но, тем не менее, однажды – в этом же «аквариуме» его нашли с простреленной головой. Рядом лежал браунинг.

Кто и когда передал ему оружие, так и осталось тайной. А следствие констатировало именно самоубийство.

И только та девушка-аспирантка, что сейчас готовилась стать женой главврача психбольницы, была уверена, что ее коллегу попросту убили.

«Убрали», как это принято квалифицировать последнее время.

Свадьбу откладывали из-за поста, который на сей раз был неимоверно длинным.

А через два месяца началась война. С Японией.

Шел тысяча девятьсот четвертый год.

Год кончины Антона Павловича Чехова.

Глава первая. 1901

1

– Давайте начнем с того, с чего приличные люди кончают.

Говоривший ждет естественного. В этом случае вопроса. Но его не следует.

– Вы спросите с чего начнем именно? – краснобай явно хочет расшевелить своего не очень разговорчивого собеседника и, видимо, поняв, что ему это не удастся, говорит то, что можно сформулировать менее витиевато:

– Давайте прощаться. – И уточняет: – До следующего раза.

– Чего от тебя ему было нужно? – спросил, подойдя, Курнатовский.

– Пока это знает он один, – ответил Коба. – А догадываемся мы оба.

– Шпик – не унимался Виктор Константиныч.

– Не будем так категоричны.

– Однако именно накануне нашего большого дела надо быть особенно осторожными.

– Так я ему даже не подарил своего голоса.

Уже дома, лежа в постели, «гоняясь», – как он шутил, за сном, Курнатовский несколько раз повторил последнюю фразу Кобы: «Я ему даже не подарил своего голоса».

Именно многословие загоняет настоящее дело на позиции, с которых не атакуют.

И в разговоре об этом Коба как-то сказал:

– Это в книгах надо писать, что после того, как наступил рассвет, заголосили птицы и загомонили люди, а в серьезных речах достаточно одной фразы, что день настал.

Курнатовскому все больше и больше нравится Джугашвили.

В походке стремительный, почти летящий, в суждениях он вдруг превращается в мудреца.

Когда же уже поверишь, что он являет собой умудренную годами основательную личность, он выкинет что-то такое юношеское, что несостоявшийся поп по дерзости явно тянет на дьявола.

Сейчас для Кобы, да и для него, Виктора Константиновича Курнатовского, наступает самый ответственный период, если не всей жизни, то того отрезка, который пал на революционную борьбу.

Они с Кобой должны ознаменовать начало нового века грандиозной по меркам Тифлиса демонстрацией рабочих.

Провожая его в Питер на партийную работу, Ленин говорил:

– Нам важно не только политически зарядить трудящихся идеей бороться за свои права, но и доказать, что иного пути просто нет.