Обручник. Книга вторая. Иззверец

Словно это был намек, что все настоящее и первородное там, где граница между «есть» и «был» исчисляется мгновением.

Встретил знакомого.

Конечно, эмигранта.

Разговор почти ни о чем.

– Как правило, – говорит знакомый, – достойная жизнь та, которой живут другие.

Впереди возникли невыразительные черты несостоявшегося парка.

– Научитесь красиво прозябать, – вновь гнусит знакомый, – и вы станете героем для подражания. Хоть каждому хочется обрести какое-то неестественное достояние.

А Ленин думает: куда же денутся тогда нытики?

Под словом «тогда» он подразумевает революцию. Не эту, полуигрушечную, почти шуточную, картаво разбросанную по России плакатами и лозунгами.

– Благородство, – тем временем говорит спутник Владимира Ильича, – это кусочек льда, брошенный в кипящее вино.

Это уже интересно.

– Я однажды сказал Льву Толстому, – повел знакомый свой рассказ дальше, – что вырос на его книгах. Но мне стыдно в этом признаться. «Почему?» – спросил он меня. И я ответил, что они были слишком сложны для моего поколения. И терзался от его имени.

Ленин на мгновение остановился.

– И что сказал Толстой?

– «Не переживайте зря. Я сами читаю себя с отвращением».

– Да, это ответ гения, – произнес Владимир Ильич. И через мгновение добавил: – Истинный писатель тот, который работает на будущее.

Наверно, Ленин пропустил, что-то из ранее сказанного его знакомым, иначе не услышал как бы что-то ранее декларированное:

– Только умный может оказаться в дураках. А у того, у кого появляется корявая возможность доскрестись до совершенства, вряд ли уступит ее другому.

Наверное их возможность захватить власть тоже назовут «корявой».

Но какое это имеет значение?

Важен результат.

И не только он.

Но и ощущение своей правоты.

Причем во всем сразу и не в каких-то частностях в отдельности.

Разговор был не из тех, о которых распространяются, что они состоялись.

И больше тут присутствовал спор, похожий на разрядку духа.

– Вы – транжира фамильного серебра, – сказал Владимир Ильич, отодвигая от себя массивную сахарницу с изваянными по краям ее ангелами. Ибо хорошо знал того, с кем сейчас вел речь. Он, как говорится, чужой судьбой готов был влезть в свой гроб.

Да, да! Предлагал невероятное: чтобы Ленин очутился в России в гробу.

Тоже в фамильном, как и серебро, из которого они пили чай.

– Давайте остановимся на том, – сказал Ленин, – что дареный сюжет ничему не обязывает. Я никому не скажу, что подобное предложение исходило именно от вас. Но варианты на предложенную вами тему возможны.

Швейцария напоминала вечную невесту на выданье.

Она как бы хвасталась своей ничейностью. Суммировала и хранила в неприкосновенности свои предпочтения.

Но старалась не оглашать их при посторонних, поскольку была наводнена разного рода шпионами и соглядатаями.

Поэтому Владимир Ильич не исключал, что в уютном эмигрантском доме нет такого укромья, из которого пристально не следят за каждым его жестом, не говоря уже о словах, которые, – знали почти все, когда-то канут в хранилище собрания сочинений.

Да, именно сочинений.

Ибо его жизнь будет сплошной книгой со сквозным сюжетом, куда, спрессуясь, уместится время, способное до этого без особых хлопот течь и убывать.

– Есть еще одна мысль, – сказал хозяин застолья, раскуривая ненавистную Ленину трубку, но в своем доме хозяин – барин, – проехать непосредственно через Германию, можно сказать, легально.

– Интересно, но варварски непонятно, – констатировал Владимир Ильич.

– Ну коли совершить обмен баш на баш, как говорят в России, – продолжил очередной, как считал Ленин, выдумщик.

– Озеро на кабак или кукушку на ястреба? – всхохотнул Ленин, вспомнив такую поговорку, которая бытовала когда-то в Казани.

– В России, – тем временем не принимая шуток, продолжил эмигрант, – много интернированных немецких граждан.

Ну, дальнейшее можно было не договаривать.

– Это – мысль! – вскричал Ильич. – Только надо ее подать так, чтобы она изошла бы от тех, кто далек от политических пристрастий.

Ленин, однако, умолчал, что активно разрабатывал план возвращения на родину через Францию и Англию.

Итак возникли какие-то перспективы. Правда, весьма призрачные.

Но это было больше, чем ничего.

Предлагаемое же выглядело не столько сугубо авантюрно, но как-то солидно, что ли.

И он произнес:

– Давайте пробовать.

Дом был покинут тайно, через черный ход.

А в гостиной долго еще горел свет, и если кто-то наблюдал за этим особняком со стороны, тот наверняка был уверен, что беседа грандиозно затянулась, может превратившись в конце концов в утешительную пьянку.

– Ну что тебе сказал он? – спросила Надежда Константиновна, едва Ленин переступил порог своего обиталища.

– Сначала чай! – вскричал он.

– А там разве вы общались всухую? – спросила она.

– В том доме была демонстрация серебра, а я…

О, это Крупская знала!

Владимир Ильич терпеть не мог пользоваться фамильной посудой.

– Столько чуждых мне губ ее ласкали, – говаривал в подобных случаях он.

Его рассказ она выслушала внимательно. Но одобрила вариант весьма сдержанно.

Ибо хорошо знала того, у кого только что побывал Ленин.