Обсидиановая бабочка

– Позвоните им и спросите.

Маркс мотнул головой.

– Я должен пропустить вас и Блейк к осмотру, но эти двое не пойдут. – Он ткнул большим пальцем через плечо в сторону заднего сиденья. – Останутся в машине.

– Почему? – спросил Бернардо.

Маркс посмотрел на него в открытое окно. Сине-зеленые глаза почти позеленели, и я начала понимать, что это у него признак злости.

– Потому что я так сказал, и у меня есть табличка, а у вас нет.

Что ж, это было хотя бы честно.

Эдуард заговорил, опередив Бернардо, который успел только нечленораздельно хмыкнуть.

– Здесь вы командуете, лейтенант. Мы, гражданские, здесь только по вашей милости, и мы это знаем. – Он вывернулся, чтобы сидящие сзади видели его глаза, а Маркс нет. Я заметила холодное и предостерегающее выражение на его лице. – Они с удовольствием посидят в машине. Правда, ребята?

Бернардо с недовольным видом погрузился в сиденье, угрюмо скрестил руки на груди, но кивнул. Олаф же только сказал:

– Конечно. Как прикажет господин полисмен.

Голос его был безразличным и спокойным. Само отсутствие интонации должно было пугать, будто говорит он одно, а на уме у него совсем другое.

Маркс поморщился, но отошел от машины. Он неуверенно попытался обхватить себя рукой, будто хотел дотронуться до пистолета, однако не выдавая своего испуга. Я подумала, каким мирным тоном говорил Олаф, но при этом глаза его смотрели вовсе не дружелюбно.

Что-то в поведении Маркса насторожило полисмена в форме, и он шагнул ближе к лейтенанту, держа руку на рукояти пистолета. Не знаю, какая случилась перемена с Олафом, но почему-то копы нервничали. Он не шевельнулся, только лицом повернулся к ним. Что же в этом лице заставило их так дергаться?

– Отто, – произнес Эдуард тихо, так что слышно было только в машине. Но как и дома в обращении «Олаф», так и в одном этом слове был зловещий смысл с намеком на дьявольские последствия.

Олаф моргнул и повернулся к Эдуарду. Лицо отпугивало какой-то свирепостью, будто он приподнял маску и обнажил скрытое под ней безумие. Но я подумала, что это у него напускная страшилка. Не настоящий монстр, но люди при виде его шарахнутся, не особо задумываясь.

Он мигнул еще раз и отвернулся к окну со спокойным и безобидным видом.

Эдуард выключил мотор и протянул ключи Бернардо:

– Если захотите радио послушать.

Бернардо нахмурился, но ключи взял:

– Вот спасибо, папочка!

Эдуард повернулся к полицейским.

– Мы готовы идти, если вы не против, лейтенант.

С этими словам он открыл дверь, и Марксу с его подчиненным пришлось шагнуть назад.

Я поняла, что мне пора выходить. И только когда я обошла машину и оказалась на виду у Маркса, он обратил на меня внимание, состроив суровую мину. Ненависть свою он, конечно, сдерживал, но бесстрастного лица у него не получилось. Не по душе ему было мое присутствие. Интересно, кто его так прищучил, что он позвал меня обратно?

Он открыл рот, будто что-то хотел сказать, но передумал и просто направился к дому. Полисмен в форме шел за ним по пятам, мы с Эдуардом – следом. Эдуард снова нацепил маску рубахи-парня, улыбался и раскланивался с полицейскими, со спасателями – со всеми, кто попадался навстречу. Я шла рядом с ним, стараясь не хмуриться. Никого здесь я не знала, а приветствовать незнакомых как друзей, с которыми сто лет не видались, я плохо умею.

Во дворе было полно копов. Я заметила по крайней мере двух в форме, а штатских хоть пруд пруди, особняком держались несколько детективов. Не знаю, чему такому учат в ФБР, что они всегда выделяются среди других. Чуть иная одежда, больше единообразия, меньше индивидуального, чем у обычных копов, но в основном – какая-то аура. С виду важные, будто они получают приказы непосредственно от Бога, а ты – неизвестно от кого. Сначала я думала, что это у меня от простой неуверенности в себе, но со мной такое бывает редко, поэтому тут что-то другое. Но в чем бы это «оно» ни замечалось, у них-то «оно» было. Прибыли федералы. Возможно, дело ускорится или, наоборот, пойдет черепашьим шагом, и даже тормознутся уже имеющиеся небольшие подвижки. Все зависит от того, как договорятся друг с другом две ветви полиции и насколько будет каждая отстаивать свою епархию.

Преступления были настолько чудовищны, что, может быть, копы будут сотрудничать, а не бодаться. Бывают же чудеса.

Но только одно могло удержать их всех на улице в нью-мексиканской жаре. На месте преступления – паршиво. Кроваво, мерзко, страшно, хотя никто в этом вслух не сознается. Но полицейские сновали во дворе в жару в галстуках, женщины на высоких каблуках бродили по гравию. У многих в руках дымились сигареты. Говорили приглушенно, слов было не разобрать за треском раций. Люди сбивались в небольшие группы, некоторые присаживались на краешек автомобильных сидений, но ненадолго. Все двигались, будто если остановиться, то придется задуматься, а этого очень не хотелось. Люди были похожи на тех лошадей, что беспокойно носились по коралю.