Обсидиановый нож. Романы, повесть, рассказы

Эти малоголовые поначалу боялись новшеств ничуть не меньше, чем те, бесперспективные. Кто–то и когда–то завел обычай, приручив первого буйвола и первую собаку. Обычай сохранился неизменным. Обрастал бессмысленными ритуалами. Но живые орудия нельзя было воспроизвести с такой же точностью, как каменные. Они всегда получались разными — телята, козлята, щенки. Они все больше отличались от диких, от первоначального образца, только их хозяева не замечали этого.

— Вот дело, — проговорил Колька. — Почему–то одни замечали самое ничтожное отклонение в форме рубила, а вторые ничего не замечали в животных?

Он опять услышал, как усмехнулась Нарана, и там, вовне, покраснел. Он был разделен. Один стоял, невидимый, рядом с малоголовым скотоводом и внимательно наблюдал за его действиями: скотовод приседал и приплясывал, описывая кольца и восьмерки вокруг буйволицы с новорожденным теленком. Второй Николай Карпов чувствовал себя сидящим перед Ухом Памяти. И ему объясняла Память, что каменные орудия воспроизводимы, так как за короткую свою жизнь малоголовый успевал сделать не одно орудие и научить этому следующее поколение. Нужен месяц, чтобы сделать топор, и два года, чтобы вырастить буйвола. Кроме того, рубило, топор или скребок, будучи изготовленными, дальше почти не изменяются. Но главное то, что орудия имеют немного отличительных, легко запоминающихся признаков, а животные имеют тысячи разных черт, и уследить за всеми невозможно. Малоголовые занимались искусственным отбором, воображая, что препятствуют любым изменениям…

— Хорошо, — сказал Колька. — От скотоводов произошли раджаны, но мы, «железные люди», произошли от «каменных людей»? Почему же мы стали Головастыми? Ведь наши предки сопротивлялись, как ты говоришь, всем новшествам — они должны были остаться малоголовыми…

Он вовсе этого и не говорил. Он молчал и думал. Нарана тоже молчала — изображения погасли. Было хорошо — сидеть, молчать и знать, что она слышит его мысли. Тяжело дышал Ахука, от Немого Уха доносился неясный шум — возня, повизгивание животных, отрывистые слова: «Пищу… больше… крысу в этот мешок…»

— Будущему не изменить прошлого, — сказала Нарана.

Колька, словно разбуженный, вскрикнул: «Что, что?»

— Будущее раджанов — ваше прошлое, — сказала Нарана. — Поэтому вы отличаетесь от раджанов лишь цветом кожи.

Он уже знал: Великая Память права; давно знал, ему казалось — миллион лет. Было удивительно, что он раньше не осмеливался обдумать все это и понять: наша цивилизация возникла на останках такой вот, биологической цивилизации. На ее костях. Они обречены, и он помочь не в состоянии — станочками, ружьями, теоретической механикой… Будущему не изменить прошлого.

Теперь ему показывали историю раджанов от Скотовода, которого звали Брамой. Он смотрел внимательно, с тянущей тоской, и думал, что Кузнец Гийкхаг строит крылья. Вслушайся, вслушайся: Гийкхаг — Икар. Вот они, санскритские корни в языке, птицы Рокх, поклонение священным коровам… Все сошлось. Даже то, что никаких следов от Равновесия не останется. Домов и храмов не строят, покойников сжигают, бронзы и золота почти не делают…

Он уже знал будущее. Теперь ему оставалось узнать — как долго, по мнению Нараны, протянется агония Равновесия. Ведь это будет и ее агония. А Нарана невозмутимо разворачивала перед ним историю. Он видел в движущихся картинках, как Брама и его потомки выращивали первую Нарану, и как впервые употребили бахуш для совершенствования мозга. Женщина бьется и кричит — зубы подпилены и выкрашены красным — а жрецы Безногого держат ее, заставляя проглотить бахуш. Он видел многое, и страшное и смешное временами. Видел подростков, превосходящих по разуму зрелых мужчин. Видел, как у Головастых впервые пошли дети, не знающие от рождения ни одного слова, даже слова «мама». Мма–мма. Они даже этого слова не знали, и матери уходили с ними в лес, чтобы скрыть свою беду от сородичей, и — если им удавалось выжить — возвращались счастливыми и с гордостью вручали детишек Воспитателям. Ибо бессловесные от рождения научались словам много быстрее и лучше, чем дети с врожденной речью.

Тогда уже у раджанов были Воспитатели. Применительно к их нуждам мозг приспособили для изучения речи в первые пять лет жизни. Колька видел, как детишки бегали в воспиталищах, смотрел на умные, спокойные лица учителей и думал, что иначе не может быть, лучшие из лучших должны воспитывать — самые умные, самые добрые, самые ученые и понимающие. Как получилось, что все повернулось вспять, и мы доверяем пьянице, малограмотному, суеверному, садисту, мещанину, стяжателю воспитывать надежду свою — новое поколение?! Дети их — и наши дети тоже, но все мы молчим, смотрим, — думал Колька, будто мог вернуться домой и что–то исправить…