Обычные люди

А потом долгими марихуанными ночами она впускала его в себя. Она была стеснительной. Она была небрежно-невинной. Даже когда все случилось, она, переодеваясь, пряталась за дверцей шкафа, но при этом беспечно расхаживала без лифчика в своих струящихся африканских платьях, посвящая его в тайны своих маленьких грудей, плавного изгиба спины. К тому времени, когда она переехала в ту самую квартиру на восьмом этаже, у них сложились более или менее прочные отношения, и вскоре он поселился там же, хотя она по-прежнему обращалась с ним так, словно он – какая-то необязательная вещица, которую она когда-нибудь может забыть в поезде. Однажды он спросил у нее – когда уже был влюблен так сильно, что это казалось нездоровым: «Что у нас с тобой? Кто мы друг другу?» Он чувствовал себя так, словно тонет. Она ответила своим заразительно-благоразумным, ничего не обещающим тоном: «Разве обязательно это как-то называть?» Она всегда держалась на некотором отдалении, чуть скрытно. Не то чтобы она была бесстрастной: во всяком случае, тогда. Они постоянно занимались любовью – импульсивно и восторженно. Они кричали. Из-за этого сосед снизу стучал по трубе центрального отопления. Они вставали с постели в середине дня, когда с балкона лучился свет, и отправлялись на кухню делать тосты, а на кухне просто сидели и смотрели на седьмое небо за ограждением, и говорили, говорили не умолкая, а потом все начиналось снова – с затяжного прикосновения к талии, со сравнения их таких разных ладоней, с пересечения взглядов, с чего-нибудь, что смешило ее, и они возвращались в спальню или в гостиную, где из окон открывался вид на город до самой Темзы, а потом ночь сепиевыми тонами ложилась на их тела. Каждый воскресный вечер она пропаривала лицо над масляной ванночкой. Особенно четко ему запомнился один такой вечер: он голышом стоял в дверях, глядя, как она покачивается под своим банным полотенцем в такт Трейси Чепмен, или Элу Грину, или еще какому-нибудь паровому голосу, в синей атласной комбинации, и в конце концов она подняла голову, увидела его и улыбнулась ему своей роскошной улыбкой, внушавшей ему такое счастье, такую наполненность жизнью, словно Мелисса вливала в него чистый солнечный свет. Их многоэтажка стала небесным дворцом. По ночам она сияла огнями, как малая Эйфелева башня. Мелисса говорила, что с ним она может «просто быть», что ей не нужно притворяться, что-то изображать; и он чувствовал то же самое, поскольку их объединяло глубокое беспокойство по поводу окружающего мира – отчасти из-за его повседневной жестокости, отчасти из-за их общей отъединенности от него, свойственной детям иммигрантов: как бы они ни старались стать тут своими, их все-таки не принимали полностью, никогда не видели по-настоящему. «Я нашла тебя, – говорила она ему. – Мой милый смуглый человек, как я рада, что нашла тебя». Они согревали друг друга. Они горели друг для друга. Они «просто были» и в те времена не раз заговаривали о свадьбе, он просил ее когда-нибудь стать его царицей, а она отвечала: конечно, стану, ведь это же ты, – словно это не имело вообще никакого значения, словно она разговаривала во сне; это казалось неизбежным, словно станция, до которой они доедут на поезде. В своем дворце на восьмом этаже они прошли через «Ordinary People», «Stay With You», «Let’s Get Lifted Again», «So High» и «Refuge»

. Если они ссорились, то потом всегда возвращались в приятное место, они продолжали трудиться над отношениями, они шли дальше, всегда возвращаясь обратно: пламя еще высоко, такое найти нелегко. 176-й автобус одолевал Стрэнд, и Джон пел на репите:

Oh I will stay with youThrough the ups and the downs

Oh I will stay with youWhen no one else is around

And when the dark clouds arriveI will stay by your side

I know we’ll be alright

I will stay with you[10].