Очень хочется жить. Рассудите нас, люди

В углу горел торшер. Слабый зеленоватый полусвет сближал, располагая к мирной и задушевной беседе.

— Отец очень обижен на тебя, — заговорила мама. — Ты должна его понять.

— Не говори так, мама. Я виновата перед ним и перед тобой. Я просто не могу сейчас придумать, чем и как искупить мне свою вину перед вами.

— Ну, не будем об этом. Все дело во мне; я не совсем верно себя вела в тот день — и вот… — Она опять пристально и с подозрением, со скрытой тревогой взглянула на меня. — Так что произошло, дочь? Ты его разлюбила? Скажи, только честно. Ничего в этом дурного или преступного нет.

Я рассказала ей все, как было.

— Алеша утешал меня; счастье вот оно, за углом. Нет, за углом его нет, я заглядывала. К нему, к полному счастью, нужно идти долго, — быть может, многие годы. Нужно запастись терпением и упорством. А терпения и упорства у меня и не хватает, мама.

— Счастье тем и привлекательно, что его обязательно нужно завоевывать!

— Да, наверное, — согласилась я.

— К лучшему это или к худшему, не знаю, — сказала мама, — но ты повзрослела, девочка. Должно быть, к лучшему. Теперь об Алеше. А что, если я захочу исправить свою ошибку и сама поеду к нему?..

— Нет, мама, нет! — запротестовала я. — Лучше папа…

— Хорошо. Подождем папу. — Она потрепала меня по щеке и ушла, и я не могла понять, обидел ее мой протест или нет.

XXI

АЛЕША: Про иных говорят с жалостью, про иных с осуждением; «Он топит горе свое в вине». Возможно, иным это и помогает. Не пробовал. Для моего огромного горя нужно слишком много вина, чтобы его утопить. Мое горе просто непотопимо. Я глушил свою боль работой. Никогда раньше не рвался я с такой охотой на строительную площадку и никогда с таким принуждением не возвращался домой. Работа настойчиво перемалывала время, час за часом, день за днем… Лишь иногда ни с того ни с сего ворвется в грудь темная лохматая жуть — дыхание останавливается. Тогда я забываю, что у меня в руках мастерок, кирпич вываливается, а взгляд падает с седьмого этажа вниз, влечет за собой: очертя голову кинуться бы туда, в неведомую пучину, откуда нет возврата…

Но голос Трифона. Анки или Петра вовремя выводит из страшного забытья:

— Замечтался! Пошёл, пошел, не задерживайся!

И опять кирпич за кирпичом ложится в стену, покорно, точно…

О Жене не вспоминали, точно ее среди нас никогда и не было. Она исчезла из нашей жизни, как с небосклона, падая, исчезает звезда, — прочертила тающий пунктирный след и сгорела.

«Нет, дорогая, — в сотый раз убеждал я себя, мысленно споря с Женей. — На шею твоих родителей я не сяду. Никогда! И сытой, спокойной и уютной жизни за чужой счет не хочу. И за тобой. Женька, не приду. Не жди. Упрашивать о возвращении не стану».

И, может быть, впервые я подумал о себе, о своем месте в жизни всерьез, глубже заглянул в себя. Я думал о том. что нужно крепко встать на ноги, настолько крепко, чтобы никакие удары судьбы не могли выбить из колеи. Я верил также, что существует на земле великая книга Славы, куда занесены прилежной и мудрой рукой летописца подвиги моих соотечественников. Эта книга огромна, с бесконечным количеством страниц. Потребуются иные масштабы работы, иные объекты для приложения сил, чтобы одна из этих страниц была озаглавлена: «Алексей Токарев, его жизнь и деятельность на благо и счастье людей…» Я рассмеялся от этой странной и тщеславной мысли, которая вела к одному: «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно…» Оказывается, и Пушкина покидали, и перед ним от горя затмевался свет…

Внизу, на лестничных маршах раздался голос Петра Гордиенко. Вместе с Петром поднялись на этаж Скворцов и еще один человек, немолодой, с усталыми глазами и величественными движениями — архитектор Юринов. На нем было пальто с серым каракулевым воротником. Воротник напоминал накинутый на шею хомут. Он остановился в сторонке и, поеживаясь от ветра, бесстрастно наблюдал за работой бригады. Скворцов объяснял ему что-то. Я услышал лишь восклицания: «Орлы! Один лучше другого!»

— И вам не жаль отпускать их? — спросил Юринов.

Скворцов пожал плечами.

— Необходимость заставляет. Посылать плохих— это переливать из пустого в порожнее. Их и так в избытке везде. Мы пошлем лучших. — Он кивнул в мою сторону. — Вот, например, Токарев. Совсем недавно пришел в бригаду, не знал, как держать в руках инструмент, а сейчас настоящий мастер, наравне с Будорагиным идет. — По прогибающемуся трапу они пододвинулись к нам с Анкой.

— Как работается. Токарев? — спросил Скворцов.

Я горько пошутил:

— Без особого энтузиазма.

— Что так?

Я взглянул в бесстрастное лицо архитектора Юринова, в его скучные, давно потерявшие блеск глаза; под подбородком двумя вожжами отвисала кожа, гладко выбритая, розовая. Меня вдруг охватил гнев, точно он, этот человек, был виноват в нашей с Женей неустроенности.