Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2

…С самого высокого места берегового хребта открывался великолепный вид на море, Дублинскую бухту справа, Гоутскую гавань и лежащий прямо перед ней остров, а еще дальше, мористей, совсем маленький, голый островок, называющийся Глаз Ирландии. Почему – не знаю, может быть, дозорные с него первыми могли видеть приближающихся к Дублину врагов. Этот вынесенный далеко в море глаз – причудливый символ превратной ирландской истории. Но другой, главный глаз Ирландии обращен внутрь себя. В загадочную глубину кельтской души.

Гоут – один из трех первых камней (чуть не сказал китов), на которых стоит поэтическая башня Йейтса. Слайго – это глубинная, коренная Ирландия. Она одарила его чувством родины, приобщила к ее легендарному прошлому и таинственной стихии народной жизни. Бедфорд-Парк – это квинтэссенция английского искусства в самом передовом, рафинированном варианте. Он дал ему ощущение вкуса и стиля. Скалы Гоута – место, где Йейтс научился различать Голос Одинокого Духа, где он стал поэтом.

Инициация поэта – самая таинственная и великая вещь на свете. Она происходит скрытно от чьих-либо глаз, в отшельнической пещере его сердца. «Из распри с другими людьми происходит риторика, из распри с собой – поэзия. В отличие от витии, черпающего уверенность в образе толпы, которую он должен воодушевить, мы не знаем, для кого пишем. Даже в присутствии высшей красоты стих содрогается, уязвленный внезапным одиночеством»[160].

Там, в Гоуте, состоялась встреча Йейтса с его Даймоном – тем самым Голосом, который приходит из ниоткуда, вторым «Я» поэта, точнее, его анти-Я, ибо, по словам Йейтса, «человек и Даймон утоляют свой голод друг в друге»[161].

Даймон побуждает человека найти и присвоить себе чужую маску, ибо без маски человек способен лишь подчиняться внешним законам и условиям; обретя же маску, он повинуется лишь сам себе и закону своей судьбы.

Эта теория, изложенная Йейтсом – нарочито затемнено и пунктирно – в его программном эссе «Per Arnica Silentia Lunae» («При благосклонном молчании луны», 1917), в целом объясняет его метод и путь.

Удивительно, до какой степени Йейтс оставался верен себе. Весело и жутко подумать, что игра в Башню, тешившая стареющего поэта в Тур Баллили, – лишь продолжение игр того юноши, который по ночам ускользал из дома, пробирался при свете луны по опасному карнизу скалы и зажигал свечу в пещере над морем.

Уильям Батлер Йейтс (1865–1939)

Розе, распятой на кресте времен

Печальный, гордый, алый мой цветок!

Приблизься, чтоб, вдохнув, воспеть я могКухулина в бою с морской волной –И вещего друида под сосной,Что Фергуса в лохмотья снов облек, –И скорбь твою, таинственный цветок,О коей звезды, осыпаясь в прах,Поют в незабываемых ночах.Приблизься, чтобы я, прозрев, обрелЗдесь, на земле, среди любвей и золИ мелких пузырей людской тщеты,

Высокий путь бессмертной красоты.Приблизься – и останься так со мной,Чтоб, задохнувшись розовой волной,Забыть о скучных жителях земли:О червяке, возящемся в пыли,О мыши, пробегающей в траве,О мыслях в глупой, смертной голове, –Чтобы вдали от троп людских, в глуши,Найти глагол, который Бог вложилВ сердца навеки смолкнувших певцов.

Приблизься, чтоб и я, в конце концов,Пропеть о славе древней Эрин смог:Печальный, гордый, алый мой цветок!

Песня сидов,

спетая над Диармидом и Гранией, уснувшими сном любви под древним кромлехом

Мы, что старей царств и царей,Тех, что прошли, –Тысячи лет нам, полузапретнымДухам земли, –Дарим мы этим найденным детям

Мир и покой,Час этой росный, чащу и звездныйПолог ночной.Дарим мы этим найденным детямОтдых от зла,Чтобы забыть им в тихом укрытьеМира дела.Мы, что старей царств и царей,Тех, что прошли!Тысячи лет нам, полузапретнымДухам земли.