Очищение

А Серый Волк зажат в кольце собак, он рвется,клочья шкуры оставляя на снегу,Кричит: «Держись, царевич, им меня не взять! Крепись,Ванек! Я отобьюсь и прибегу!Нас будет ждать драккар на рейде и янтарный пирсВалгаллы, светел и неколебим,Но только через танец на снегу, багровый ВальсГемоглобин!»

Ты можешь жить вскользь, ты можешь жить влет,на касты всех людей деля,Мол, этот вот — крут, а этот вот — нет, а этот, мол,так, ни то и ни се.Но я увидел вальс в твоих глазах — и нет опаснеесвидетеля,Надежнее свидетеля, чем я, который видел вальсв глазах твоих и понял все.Не бойся — я смолчу, останусь навсегда египетским

ребусом,Но только, возвращаясь в сотый раз домой, засунувшив компостер разовый билет,Возьми и оглянись — ты видишь? Серый Волк несетсяза троллейбусом!А значит — ты в строю, тебя ведет вальс веселоютропой, как прежде — след в след…Рвись не рвись, но он не пустит тебя, проси не проси.

Звездною фрезой распилена планета вдоль по оси.Нам теперь узнать бы только, на какой из двух половинБудет наша остановка — Вальс Гемоглобин[11].

Романов не перебивал песню до конца — он просто так и стоял, прислонившись к косяку, задумчиво слушал. Потом кашлянул, шевельнулся. Обернувшиеся на него мальчишки повскакали, вытягиваясь. Гитарист замер, бросив гитару к ноге, как оружие в парадном строю. Но при всей отличной выправке взгляды троих ребят были не отработано-безразличными, а любопытными и веселыми.

— Хорошая песня, — сказал Романов. — Правда… я ничего почти не понял. В смысле — смысла.

— Ху-у… — тихо протянул гитарист. — Это вам нужно просто почаще слушать… то есть прошу прощенья.

Тоже поднявшийся Жарко прятал откровенную усмешку. Романов смерил гитариста взглядом, кивнул:

— Наверное. Впрочем, знаешь — Высоцкий… Знаешь такого?

Мальчишка кивнул, поправился:

— Так точно, знаю.

— Так вот, Высоцкий говорил, что есть категория песен — настроенческие песни. В которых на первый взгляд именно что нет смысла. Но при этом они несут мощнейший заряд энергии, создают настроение. По-моему, эта песня из таких, нет?

Мальчишка с удивленным уважением похлопал глазами, ничего не ответил. Может быть, и собрался бы, но Романов, сделав знак всем садиться, отошел к шкафу с личными делами, пощелкал по новеньким корешкам папок и, круто развернувшись, заговорил:

— Я начну сразу по делу. Вы, конечно, знаете, зачем вас вызвали, тут и объяснять нечего…

Последовала серия кивков.

— Итак. Задание долгое. На месяцы. Может, речь пойдет о полугоде. О годе. И задание — опасное. Очень опасное. Шансы вернуться невелики. Шансы на смерть — очень высокие. Посему, конечно, любой может отказаться… Ваш возраст защитой не послужит. Во всех самых страшных войнах, которые вели люди, он служил все-таки хоть какой-то защитой. Но у нас не война. У нас катастрофа. В вас будут видеть потенциальных рабов, добычу, объект для издевательств. Помните это. Но задание и важное. И мы не посылаем на него взрослых просто потому, что вы наблюдательней. Пронырливей. Быстрей. Памятливей. И вы не вызываете ощущения опасности. Даже у тех, кто будет рад замучить вас или приковать к какому-нибудь генератору, как белку к колесу. Это важно. Это самое важное. Теперь есть ли желающие отказаться? Я не люблю слов о ложной гордости, о ложной чести, о ложной смелости — но сейчас вынужден обратиться именно к ним. Оставьте в стороне все эмоции. Оцените себя холодно и беспристрастно. У вас есть минута. Отказавшийся просто покажет, что он умеет давать такие оценки. Дело найдется всем.

Все трое сидели молча. Гитарист шевелил — еле заметно — губами. Наверное, отсчитывал эту самую минуту… Когда она прошла — ничего не изменилось, и Романов, взглядом попросив у Жарко разрешения, продолжал как ни в чем не бывало:

— А теперь я немного поговорю с вами — с каждым по отдельности. Я попрошу всех выйти… и входить по одному. Хорошо?..