Очищение молитвой

Капитан Звиад Гамишвили никогда не был терпеливым человеком. Напротив, вывести его из себя было просто, даже — слишком просто. Про это, совсем не красящее его, свойство собственного характера капитан, конечно же, знал. Более того, считал его наихудшим из собственных зол и, как мог и умел, пытался с оным бороться. Борьба эта на временном горизонте жизни Звиада протекала с переменным успехом. Взрывной характер, унаследованный от отца — генерала (Царство ему Небесное), сколько себя помнил Звиад, частенько приносил ему неприятности и сложности. Армия, с её жёсткой субординацией, некоторым образом нивелировала эту черту. Другое дело — жизнь гражданская, с её бардаком, разнузданностью. Лично для себя, Звиад подсознательно делил свою жизнь на две взаимоисключающих жизни — служба и гражданка. И, покидая расположение части, Звиад концентрировался, чтобы — не дай Бог — не сорваться при первом удобном случае. Случаи эти, естественно, постоянно возникали; но годы аутотренинга на подавление ярости тоже не проходили даром — к своим сорока капитан Гамишвили, не добившийся особых высот по службе, худо — бедно держал себя в руках. В новых нынешних реалиях Гамишвили себе не изменял: как и до Беды, так и теперь, подчинённые капитана выучили и приняли к исполнению простое правило — не будить зверя. Пусть себе дрыхнет. И когда какое-либо дерьмо таки случалось, старались не являться под гневные очи командира первыми. Служба — она сближает. Где ещё сможешь так узнать всю поднаготную характера своего коллеги или сослуживца, как не в казарме?! И те, кому довелось послужить с капитаном ещё в прошлые годы, знали также и то, что за приступом лютого гнева командира достаточно быстро наступает ремиссия. Капитан Гамишвили не был терпеливым и спокойным человеком, нет. Но он был отходчивым.

Гамишвили лютовал полчаса, непотребно ругаясь и всячески пытаясь прогнуть своё, после того, как Срамнов, опоздав на Совет и ввалившись в комнату Правления с лицом, словно недавно общался с Самим, безапелляционно потребовал отстрочки исполнения приговора по Окулисту. Люди капитана, явившиеся на Совет со Звиадом, с ходу спрогнозировали что сейчас начнётся и под каким-то непонятным, но благопристойным предлогом попытались слинять. Промычав нечленораздельное, Семчук подмигнул остальным двум бойцам, и те как-то резко засобирались.

— Сидеть, Семчук, наик!!! — выпучив глаза проревел Звиад и парни разом поникли, как пыльные мешки опустились на свои стулья. Покачивая головой, Семчук закрыл лицо руками.

Повисла недобрая тишина. Уставившись в стол, капитан замер на минуту, но вдруг, словно кто-то незаметный добился наконец успеха, загнав ему в задницу гвоздь — пятидесятку, орудуя молотком прямо из-под сидения, он подскочил. Стул отлетел к стене. Как удары многопудового молота, на присутствующих, невзирая на отца Настоятеля, посыпался жёсткий, отборный мат.

— Охерел, Федя?! — источающие нездешний гнев, глаза Звиада бешено вращались в орбитах. — Что у вас тут за богодельня такая, наик?! Какая такая, к ебеням, Маша?! Кто она?! Почему я, потративший кучу времени, нервов и топлива, должен ждать какую-то Машу?! Вы в себе, селяне?! Что вам, наик, ещё надо?! Какого вообще хрена я вас слушаю и тут делаю?!

Приводить полную стенограмму этого монолога можно было бы долго. Людям, не понаслышке знакомым с палитрой тех чувств, всколыхнуть которые может лишь хлёсткий русский мат, любящим его и изучающим тонкости его ежедневного употребления, наверное, стоило бы брать уроки у Звиада. Но беда в том, что с некоторых пор на употребление оного в Селе было табу. Так-то всё понятно: Звиад — человек новый, с местными правилами знакомый не особо. Ну, разошёлся — с кем не бывает?! Всё бы ничего: но на Совете! Да мало того — в присутствии отца Паисия!!!

У старика терпения было поболее. Поэтому лютовал капитан аж целых полчаса. Если задуматься и попробовать припомнить, всплывёт, что никому из местных, сельских такого кредита никогда не выдавалось отцом настоятелем. Пара слов — и довольно. Пошёл выполнять епитимью. Это знали все, а оттого, слушая брань Гамишвили, премного удивлялись терпению отца Паисия. Но всему есть предел — и оно иссякло.

— Довольно, милчеловек!!! — взвинтился из-за стола отец Паисий. Столь гневным многим видеть его не доводилось. Седая борода, словно протестуя против только что слышанной брани, встала колом, обычно добрые улыбчивые глаза исторгали молнии — старик-Зевс бы позавидовал. С недюжинной силой он впечатал в стол навершие трости; стаканы, кружки, всё, что стояло и лежало на столе, подскочило и со звоном вернулось обратно.

— Довольно!!! — громоподобным басом прорычал он. — А ну-ка сядь! Сядь, я говорю!!! Ты сказал — теперь меня послушай!