Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

«Но слушай внимательно. Во-первых, вас обоих при­кончат, это вне сомнения, под пытками испустите дух, поскольку никакого тайного хода нет; во-вторых, Мануэ­ло понимал, что здесь, в Канудосе, ты нужен больше других, — жестокая борьба у нас впереди, а ты первый воин, не считая меня. — Зе смерил его пренебрежи­тельным взглядом, но дон Диего невозмутимо продол­жал: — В-третьих, возможно, Мануэло надеется сбежать, когда поведет каморцев к пресловутому ходу, — нырнет в каатингу, и был таков, пусть ищут потом... — Тут дон Диего заметно смутился — прекрасно знал, что Мануэло не подпустят к каатинге, не обвязав вокруг пояса не­сколькими веревками. — А в-четвертых, если вернешься туда, он снова начнет ломать голову, как спасти тебя, тем самым ты помешаешь ему спасти самого себя, пото­му что у этих мерзавцев хватит ума не подпускать к каа­тинге обоих вместе; а в-пятых, думаю... — дон Диего подошел к Зе совсем близко, утешающе опустил руку на плечо, — думаю, его и в живых уже нет, Зе, ты лишь по­радуешь негодяев, ничего другого не достигнешь, поэто­му тебе лучше остаться здесь и отомстить... Тяжелые бои нас ждут. Именно ради этого оставил своих братьев Пруденсио — отомстить».

Поник Зе, бессильным взглядом скользнул в сторону Мендеса Масиэла. И тот медленно, убеждающе наклонил голову, спокойно пояснил: «Человеку куда легче в беде, когда рядом с ним другой, обреченный, подобно ему... А Мануэло, как видишь, Зе, превозмог себя и, предвидя жесточайшие пытки, позаботился о тебе. Потому прибег к обману. Знал, что гордость и благородство не позволят тебе оставить его одного. Очень прошу, не перечеркивай сделанного им добра».

Тихо отвел Зе руку дона Диего, побрел из хижины, подавленный...

— Не бывает так, нет, не бывает, говорю, — неистов­ствовал великий маршал. — Плевал бы он и на семью, и на приятеля... или кто он ему там, если б не надеялся, что помилуем, — такова природа человека, его суть.

— Не знаю, упорствует, грандиссимохалле, не скажу, говорит...

— Скажет, как миленький скажет, полюбуешься. Бу­дет по-нашему, — утешил себя великий маршал. — К самым изощренным пыткам прибегнем, а если умение всех четырех моих искусных палачей ни к чему не приве­дет, то Аруфа тебе поможет, пусть поголодает пока...

— Он и так не притрагивается к еде.

— Об Аруфе говорю, болван, а не о нем... — И снова заходил по комнате, потирая руки. — Так и сказал, зна­чит?!

— Именно так, грандиссимохалле: «Товарища я спас, и ни черта теперь от меня не услышите».

— Чепуха, чушь! Человек он, в конце концов, а чело­веку чужая беда придает силы, и не стал бы поэтому спа­сать приятеля, не помог бы ему вырваться отсюда, не будь причины. В чем-то другом суть, полковник.

— Не знаю, он упорно твердит именно это, а насчет тайного хода отшучивается.

— Очень хорошо! Посмотрим, как будет шутить в руках палачей. Я пойду с тобой. Выходы, полагаю, надежно заперты...

— Так точно, гранд...

— Пошли.

Не раздеваясь повалился Зе на постель, подложив ру­ки под голову, горестно уставился в темный потолок; раздражала ладонь Мариам, нежно лежавшая на его гру­ди, отвернулся к стене. «Не твоя же вина, Зе, — прошеп­тала Мариам, прижимаясь теснее. — Все равно оба поги­бли бы. Что дала б ему твоя смерть? Ничего... Повернись, Зе... А ему от его поступка и правда приба­вилось, как это говорят... чести, благородства и...» — «Оставь меня». Зе встал, улегся в противоположном углу.

— Просил отпустить твоего спутника, сынок, — мы от­пустили, — говорил меж тем маршал Бетанкур Мануэ­ло. — Просил, чтоб он сам выбрал коня, — дали ему вы­брать. Просил минут десять не преследовать его, так полчаса ни одна каналья не поскакала за ним. Записку хотел с ним послать — дали послать. Настоял вернуть — вернули, пошли на все, чего хотел. В конце концов, ты же дал слово, слово истинного вакейро, а те­перь на попятную идешь, не говоришь?

— А что я должен сказать... — пробормотал Мануэло, действительно смущенный.

— Где ход...

— Какой еще ход?! — вскричал Мануэло и покрас­нел.

В глазах помутилось у маршала от ярости, все же взял себя в руки, прикинулся оскорбленным.

— Таково, значит, слово истинного вакейро? Нехоро­шо обманывать, сынок, некрасиво...

— Все он виноват, — Мануэло резко изогнул большой палец в сторону полковника, — Он первым обманул меня, он начал... При вас же было!

— В чем обманул? Скажи — накажу...

— Сказал, что его Чикопотамо звать! Как человека спросил, а он что? Посмеялся надо мной, одурачил! — возмущался Мануэло, притворяясь обиженным. — Разве это хорошо?! Что я ему сделал плохого?!

— Меня правда Чикопотамо звать, — не растерялся полковник Сезар, — свои так называют, честное слово.

— Как же, как же! — усмехнулся Мануэло, изде­ваясь. — Тебя и свои, и чужие называют Федерико.

— Откуда ты знаешь, мое имя? — опешил полковник.

— От одной особы! Она-то уж знала б, если б близ­кие называли тебя Чикопотамо, в близких отношениях была с вами, грандхалле, ближе некуда. Даже о ваших вывертах... простите... своеобразии рассказывала мне, так что как облупленного знаю вас, и через нее мы с ва­ми вроде бы породнились...