Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Было темно, приятно будоражила прохлада ночного леса. Упер ладони в сырую травянистую землю, запро­кинул голову — в небе переливались крохотные звездоч­ки. Во рту пересохло — глубоко втянул в грудь влажную свежесть. Облизнул губы, еще раз потянулся. Повеял ве­терок, и в лесу шевельнулись неясные тени. «Где я?..» Поднялся с земли, пошатнулся, удержался все же и огля­делся. Было темно, непроглядно, но в темной глуши таи­лось столько незримо враждебного... Протер глаза и упрямо всмотрелся во мрак — где-то проухала бессон­ная птица, зловеще, шелестяще шумел поток. И внезапно обуяла жуть — тишина была необъятная и всеобъявшая... Все охватывалось тишиной — и злобно бурчливый ше­лест потока, и ветерок, раздольный, просторный и все же шнырявший в дремучем лесу среди веток гибкой, юркой змеей; и грохочущий гул, подавлявший, глушивший; бы­ла в ней угроза, глухой чернотой придавившая плечи, но больше всего наводила жуть бесстрастность тишины — угрожающее, особенное неведение. Прижался к дереву, влепился в ствол, затаился и почти успокоился, приобо­дрился, как снова вздрогнул — кто-то выжидал за дере­вом, настырно следил. Кто именно — взглянуть не ре­шился, подался назад, попятился, не отрывались ноги, прибитые страхом к земле, припал к другому стволу, обернулся и обмер: кто-то еще таился рядом — за каждым деревом кто-то стоял!..

Рванулся к темневшей прогалине, выскочил на полян­ку — подальше от деревьев; и все равно, осажденный ими, скорченный, дрожал с головы до пят, тряслись пле­чи, руки, колени, но страшнее всего было спине. С чер­неющих верхушек впивались, пронзали чьи-то взгляды, невидимых, неведомых, и надвигались, грузно опуска­лись все ниже, давили. Не вынес, сорвался с места, устре­мился, спасаясь, к потоку, ошалело зашел в воду и на дне различил белый камень — светлел озаренно; но, пре­жде чем радость подавила бы страх, страх сковал еще туже, пригвоздил его к месту — в реке на коряге, рас­топырившей корни, колыхавшей их призрачно, словно руки кривые злобное чудище, сидела обнаженная дева, ее белое тело лиловато лучилось, и жутким был взор, устремленный в упор на него, и ясно, и смутно он видел уста ее в жесткой улыбке, и, мерцая, желтел, зеленел ее взгляд, ледяными струился лучами. Оцепенел, ощутил на спине чьи-то пальцы, холодные пальцы стиснули ребра, а потом показалось, будто сами ребра сковали грудь, сдавили, душили... Он кинулся к берегу, поскользнулся, едва не упал, бросился к ближнему дереву и припал, задыхаясь, обвил ствол руками, ногами; кора холодила, он прижался теснее, и холод разлился по телу ознобом, и снова рванулся — за деревом кто-то таился, и тут кто-то был! Устремился к полянке, выбежал на середину, но все равно вокруг и рядом что-то всходило, под­ступало немыслимо, невыносимо вздымалось, разраста­лось, навалилось на все, раздулось, раздалось, слилось в единое, неодолимое — в страх! Это был страх — цветок ночи. Он пал на колени, круто согнулся, зарылся лицом в траву, вытянул ноги и, распластавшись, в отчаянии с горечью вырвал траву, запустил пальцы во влажную землю, ожесточенно выскреб ее и отбросил подальше; исступленно копал себе яму — чтобы укрыться; припод­нял на миг голову — издали, из лесу, колыхаясь, на­двигался, пробивая тьму, свет.

«Идет, это он идет...» И в безысходном отчаянии не­истово терся щекой о землю и снова лихорадочно копал. Кто «он» — не ведал; наверное, страшное, чудовищное. «Идет. Это он идет!» Повалился, заслонился руками — теперь страшнее всего было затылку. «Идет он, при­шел...» И безвольно опустил руки, дрожь унялась — смутно доносились шаги. Тяжко вдавленный в землю, он лежал ничком в ожидании удара, сокрушительно беспо­щадного, но и ожидание скоро иссякло, и опять-таки вы­ручил страх — вновь ощутил он затылок, и вновь нава­лился дурман, и он уносился куда-то и таял, оставив бессильное тело на изрытой ногтями земле... Хотел при­поднять голову и не смел... и лежал, уткнувшись лицом в траву... А он и вправду пришел, стал над ним и сказал просто:

— Это я, Доменико.

Отец был.

— Думал, спишь. Вставай, пойдем.

Доменико сидел потупившись. Наконец поднял на отца глаза и, упираясь ладонями в землю, кое-как поднялся.

— Устал, Доменико? — Отец поближе поднес лучину и смахнул с его лица крупицы земли. — Не остаться ли здесь ?

— Нет, вернемся.

— Куда, в селение?

— Да.

— Нет, останемся, — решил отец, движением руки за­гасив лучину. — До рассвета.

Он разостлал свою белую бурку, места хватило обо­им. Они лежали молча. Доменико украдкой глянул на верхушки деревьев, настороженно скользнул взгля­дом дальше, в сторону злобно бурчащего потока, — нет, ничего там не было... Ничего он больше не боялся.

Но все равно было так темно...

Мерно дышал отец.

Ночь выцветала, тускнела. Доменико лег на бок, спи­ной к отцу.

Долго пролежал так.

— Спишь, Доменико?

— Нет.

Стало неловко, и снова перевернулся на спину, рукам не находилось места, сложил их на животе, хотя и было неудобно. Отец молчал.

— Ты... богатый? — тихо спросил Доменико.

— Да.

— Очень?

— Тебе не холодно, Доменико?

— Что?.. Нет.