Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Одиннадцати лет Гвегве остался без матери. Жен­щины в черном рвали на себе волосы, царапали щеки, горестно причитали. В черном был и отец, стоял у стены печальный, в безмерной задумчивости. Плакал даже младший брат, а Гвегве, как ни старался, слезинки не выжал из глаз.

Перед отцом Гвегве робел, почитал его, любить же не любил, отчего-то с малых лет побаивался, глаз на не­го поднять не смел, а если взглядывал — исподтишка. Только раз досталось Гвегве от отца — было ему тогда лет четырнадцать. Отец набрел в зарослях папоротника на младшего сынишку, который рыдал, содрогался весь, повалившись на землю. Он поставил мальчика на ноги и, приподняв ему голову, заглянул в глаза.

— Папа, папочка, папа, Гвегве собаку убил!

— Какую собаку?

— Ту, каштановую, бродячую.

— Почему?

— Не знаю, убил... Скажи, пап, скажи, зачем он убил... зачем...

Бездомная была собака — бродила по дворам, подби­рала кинутую ей корку хлеба. Забавная была — на задних лапках просила есть. Никого не боялась, кроме Гвегве, — он не упускал случая дать ей пинка. И вот приметил ее в тенечке у запруды, где плескался с братом, подкрался и, через силу подняв здоровенный булыжник, размозжил собаке голову. Младший брат жарился на припеке и ни­чего этого не видел, а когда собака горестно тявкнула, вскочил, подбежал к ней, — лапки у бедняжки были не­привычно подобраны, голова разбита, а Гвегве, его брат, злорадно ухмылялся, и колено у него забрызгано было кровью...

— Где он? — помрачнел отец.

— Там, у запруды...

Гвегве не заметил, как подошел отец. Он раздумчиво тыкал и колол ножом собаку, когда отец больно стиснул ему руку и, круто повернув к себе, отвесил крепкую оплеуху. Гвегве рухнул на собаку. Отец швырнул нож в воду и увел ребят домой, а на другой день разбудил Гвегве ни свет ни заря, велел поживее умыться, поесть, сунул в руки мотыгу и повел с собой в поле. Отец шел впереди; Гвегве, позевывая, плелся сзади. Светало, при­ятно обвевал утренний холодок, кричали петухи, по пути крестьяне снимали шапки, здороваясь с отцом, а тот, дойдя до обширного поля, обернулся к Гвегве и движе­нием головы указал на мотыгу. Кукуруза не поднялась еще в полный рост — была отцу по грудь. Гвегве моты­жил неуклюже, хотя и старался вовсю. К полудню на ла­донях вздулись волдыри, и он кривился от боли. Отец усадил его в тени, а сам продолжал мотыжить. Гвегве скоро наскучило сидеть тихо, он потянулся к порхавшей у ног бабочке и тут же опасливо покосился на отца. Тот стоял спиной, мерно, без передышки размахивая моты­гой. Отец работал в поле каждый день, трудился до уста­ли, и люди недоумевали, какая ему нужда в этом, тако­му богатому; а он покидал поле, когда зримо стирались, удлиняясь, тени. В трудах проводил он три времени го­да, зимой же, когда повсюду лежал снег, грубо затоп­танный на проселке, пышный, мягко мерцавший под солн­цем на склонах, он сидел у сводчатого камина и, прищурившись, предавался думам. К отцу часто прихо­дили крестьяне — посоветоваться, поспросить, а бывало, и повиниться в дурном поступке; если же прижимала ну­жда, смущенно просили муки; и во всем селении не на­шлось бы человека, который не был бы ему признате­лен...

Отец и на другой день повел Гвегве в поле, но мотыжить не заставил — у мальчика ладони в кровь бы­ли стерты.

Гвегве еще несколько дней тоскливо просидел в тени, а когда ладони зажили, волей-неволей снова взялся за мотыгу. И с той поры отец всегда брал его в поле. Гве­гве смирился со своей участью, научился мотыжить, и только одно его злило — почему он работает наравне с работниками отца, вместе с ними. Год за годом день-деньской проводил он в поле и все рвался покончить с этим, сказать отцу, что хватит, что он тысячу раз взмахнул мотыгой, искупая единственный взмах рукой, когда убил собаку, и почему это он гнет спину, а млад­ший брат и пальцем не шевелит. Гвегве подыскивал убе­дительные слова, воображал, как выложит отцу все, но перед ним тушевался и усердней орудовал мотыгой. Мо­жет, и притерпелся бы, смирился, если бы младший брат не забредал иной раз в поле, изнывая от безделья. С Гвегве лил пот — соленые капли затекали в глаза, оро­шали землю, а тот прохлаждался в тени, зевая со скуки и не зная, как убить время.

Больше всех других работ Гвегве по душе была кось­ба. Упоенный злорадством, он неистово махал слепящей на солнце косой, исступленно продвигался вперед, а сле­ва от него беспомощно никла высокая скошенная им трава. Коли никто не следил, он орудовал косой еще ожесточеннее, злобно посапывая и отдуваясь, а изнемог­ши, самодовольно любовался полегшей травой.

Любил отец мериться силами с каменистой землей — разбивал, раскалывал ушедшие в землю могучие камни, выворачивал их, валил в груду и вместе с Гвегве вывозил с поля на тележке. И этим делом, куда ни шло, можно было заниматься — расколотые камни с таким грохотом рушились в овраг по крутизне, теша душу, — но моты­жить, мотыжить...

Однако истинную усладу Гвегве приносили жареный заяц, охлажденный арбуз и арбузное же варенье, ожидав­шие его на ужин.