Одержимые войной. Доля

Так Григорий вновь оказался в церкви на кладбище, где покоился отец его, в той самой церкви, где исполненные благоговейного трепета недавно стояли они с любимой девушкой перед алтарём, и всё казалось таким ясным, простым, отчётливым… И вновь была служба. Протяжно пел тропари и кондаки клиросный хор, пахло воском и ладаном, бархатный бас батюшки возглашал слова, ему вторил мягкий тенорок диякона, со стен взирали смиренные лики святых, и воцариться бы в душе покою и благодати! Ан нет, вместо чувств возвышенных и светлых, сердце Григория исполнялось всё большим смятением. Рука, закапанная свечным воском, дрожала. Сердце то замирало, то выпрыгивало из груди. Щёки пылали румянцем, а в голове не складывалось ни одной стройной мысли, которую стоило бы додумать до конца. Силясь прислушаться к церковно-славянскому тексту, он либо не слышал его, либо не понимал ни слова. Пытаясь сосредоточиться на ликах, либо не видел ничего, кроме вощёных досок с нескладным изображением, либо пугался проникающей силы иконописных глаз, тотчас закрываясь от их проникновения. Механически повторяя жест крестного знамения, либо видел сам его нелепость и угловатую неловкость, от которой было стыдно, либо испытывал далёкое от религиозного чувства эстетическое удовольствие, как иногда этот жест по-дирижёрски красиво вышел. Время от времени казалось, что все немногочисленные прихожане, собравшиеся на службу, с осуждением смотрят на него, точно он уродлив, гол или совершает какие-то непотребства. Поминутно хотелось выскочить из храма как ошпаренному, но ноги не слушались, и он продолжал стоять, круг за кругом проходя вереницу спутавшихся ощущений и не зная, как из этих кругов вырваться. Ни жив, ни мёртв подошёл он к причастию, принял вслед за полной старушкой в цветастом платке вино и хлеб из рук батюшки и, ощутив вкус благодати, едва не лишился чувств. Кто-то подхватил его под руки и усадил на лавку, где он и пришёл в себя через какое-то время, увидев склонившегося над ним священника.