Одесситки

Вместо Паши-Пани в их комнатку въехали новые соседи с больным мальчиком. Несчастного сразу все невзлюбили и прозвали Ицыком. Его мама водила в школу на Садовой под известным всем в Одессе номером 75, для больных, но недолго, потом его отправили в больницу и он редко появлялся во дворе. Дети народ злой, и, как бы нам ни доставалось от взрослых, мы всё равно корчили рожицы всегда придурочно улыбающемуся мальчику, обзывали его Ицыком, на самом деле его звали Серёжа; удивительно, но он ни на кого не обижался, чем ещё больше нас раздражал.

...Какой жуткий холод, невозможно согреться, я, свернувшись калачиком, пыталась унять бившую ее дрожь, натянув на голову одеяло.

— Вылазь, не спишь же! — Над самым ухом послышался голос старшей сестры. — Что, снегу наелась, школу решила проказёнить?

— А снега нет никакого, — из-под одеяла с трудом ответила я.

— А ты посмотри, — не унималась Алка.

Окно кухни выходило в узкий проход, где находились сараи, располагавшиеся на уровне земли, поэтому кухня считалась полуподвалом. Из него виднелись только ноги проходивших с вёдрами жильцов. Желтый свет от висящей под потолком лампочки освещал окно, и было видно, как уже лежит под углом к грязному стеклу несколько сантиметров снега и как бьются в окно снежинки. Алка подставила табуретку, влезла на окно и задёрнула пошитые бабушкой занавески.

Соль от бывших соляных складов навсегда проела стены до самого потолка, солнечный свет никогда не заглядывал в наше окошко на кухне, где готовили и ели еду и спали бабушка с дедушкой и их дочь Ноночка, теперь уж покойная. Как только бабушка не боролась с этой проклятой сыростью — ничего не получалось. Чем больше протапливали, тем больше влаги и пара было на кухне. Ноночка от этого болела чаще других. У неё были слабые лёгкие. Это случилось под Новый год, и я на всю жизнь запомнила, как мама, плача, шила покрывало для Ноночки в гроб, а Алка ей, младшей сестре, наряд — пачку снежинки на первую в её жизни школьную ёлку. И этот наряд был самым лучшим, потому что Фёдор Павлович с маминой работы подарил много марли. А покойная Ноночка целый год до этого собирала от конфет серебряные и золотистые обёртки, из них получились снежинки, которые сверкали на пачке и пелеринке. Алка даже шапочку смастерила из ваты и покрасила старые туфли в белый цвет. В школе всем было весело, а мне хотелось всё время плакать. Потому что Алка не успела меня заранее увести в школу и при мне занесли в комнату гроб с Ноночкой, которая была одета, как невеста, в фату. И эти крики бабушки и мамы я никогда не забуду. Только Алка не кричала, из её большущих глаз выкатывались слёзы, которые она молча смахивала одной рукой, в другой она несла мою пачку. Я бежала рядом с ней и тоже давилась слезами.

Праздник в школе прошёл как в тумане — ничего не запомнила, осталась на память только фотокарточка, на которой сняты снежинки-первоклассницы 45-й женской школы 28 декабря 1953 года. Во всём был виноват этот пришибленный жених Нонны, который лил крокодиловы слёзы — лучше бы снегом её не кормил, когда бесились на горке дотемна, вот она и захворала сильно.

Чего я плачу? Горло разболелось, глотнуть не могу. Сестра ушла в комнату, свет на кухне выключила — темно. Только Рябка в углу никак не угомонится, всё топчется, кряхтит, наверное, яичко снесёт к утру. Все Коганку вспоминаю. Когда мы жили там, бабушка держала кур в сарайчике, рядом с нашей комнатой. Куры и цыплята целыми днями бродили по полянке, лакомясь всем, что попадётся. Возвращались они к шести часам вечера, ужинали, пили воду и сами заходили в сарай ночевать, занимая свои персональные жёрдочки. А когда мы переехали с окраины Коганки сюда в ее центр, пришлось переселить своих кур в другой сарай, где их передавил хорек. В живых осталась одна рябенькая курочка, вот мы и прозвали её Рябой, и жить она стала зимой на кухне, а летом в нашем палисаднике. Рябка несла каждый день по яичку, из которых бабушка делала нам «гоголь-моголь». Ряба была очень умной курицей и бегала за бабкой, как маленький ребёнок. Успокаивалась только, когда высиживала цыплят. Бабушка усаживала её на старую дедушкину шапку, да так, чтобы подросших цыплят можно было поскорее выпустить в построенный под топчаном в палисадничке курятник. Я никогда не видела, когда и куда деваются наши цыплята. Зато другие соседи тащили купленных на базаре кур за лапки вниз головой, и они пытались вырваться, пока им не перерезали горло возле уборной и они ещё долго бились и вздрагивали, пока стекала кровь. Потом их обливали кипятком и выщипывали перья, которыми набивали подушки. Возле крана эти перья мыли в корытах и сушили. Бабка всегда возмущалась и долго бурчала: «Вот Лэя ленивая, подушку она для дитя набьёт, я ей говорю, как надо сделать: пух от пера сощипать, а она мне, хозяйка сраная, и так сойдёт, я всю жизнь на соломенной спала и ничего».

— Ты о ком, бабушка?