Одесситки

Лилька родилась в Тяньцзине в Китайской Народной Республике. Отец, Гуревич Кива Соломонович, и мать, Рита Евсеевна, родились там же, в Китае, только в Харбине. Сама Лилька училась во французской гимназии. Когда ей исполнилось десять лет, они переехали в Россию, и в школу она пошла в городе Красногуринске, это на Урале. Потом их семья переехала в Одессу, где вскорости умер её отец. Мать сейчас работает женским мастером в парикмахерской. Живут они в соседнем 47-м доме. Я пометила Лильке карандашиком совсем явные ошибки, и она быстро стала переписывать. Сама же в ужасе стала ждать, когда Серафима начнёт опять экзекуцию по вызову к доске с автобиографическими рассказами. Но она теперь совершенно не касалась этой темы, очень интересно рассказывала о литературе, о писателях, которых мы будем изучать. Я даже перестала дрожать, успокоилась. Её правильная речь завораживающе лилась по классу, её хотелось слушать и слушать.

Как-то чересчур быстро прозвенел звонок. Она прошла по классу, собрала наши листки с биографиями и вышла. Только на перемене я обратила внимание, что из всего класса лишь я одна пришла в своей старой коричневой школьной форме с чёрным передником. Все остальные девочки были разодеты, как картинки. Сколько девчонок — столько и всевозможных кофточек: гипюровых, нейлоновых, атласных; о юбках я вообще молчу: и плиссе, и гофре, и в бантовках, и в складках, да и просто модные узкие с широкими лаковыми поясами. На ножках — моднющие лодочки с остроносыми носами всех цветов радуги. Особенно выделялась Лена Щербина, генеральская дочка. Всё на ней сидело, как влитое, и всё — высший класс, особенно чёрные лаковые туфельки. Все девчонки собрались вокруг её парты и рассматривали модный немецкий журнал. Здесь же, на перемене, стали переплетать волосы, как на картинках в этом журнале. Мальчишки толкались у дверей, не давали выйти из класса, дёргали за волосы, за крылья моего передника. В туалете я ополоснула прохладной водой своё горящее лицо. Серафима стояла в коридоре, окинула с ног до головы меня взглядом: для тебя закон не писан, разрешили же вам носить в школу лёгкие кофты. А ты как явилась? Ещё бы пальто надела.

Я прошла в класс, молча опустив голову, стараясь ни на кого не смотреть. Мне казалось, что все только и глядят на меня, на мой убогий вид. Хотелось бежать из этой школы, из этого класса назад в свою прежнюю 105-ю школу. От этих просторных, залитых солнцем классов, столовой и залов, от этих шикарных туалетов туда, где всё родное и знакомое, где учителя, проходя мимо тебя, гладят по голове, поправляя выбившиеся из кос волосы. Спрашивают, как дела у сестры, передают привет маме и бабушке. Радуются, что мне купили пианино и я теперь могу учиться музыке. Как мне хлопали на последнем утреннике, когда мы выступали с Викой Букиевской. Как интересно было дружить с Витькой Ксензовским. И зачем только мы получили эту проклятую квартиру, «ледяной дом», как называет её бабка. Не дай Бог, эти узнают ещё, что моя мама работает не лаборанткой, как я написала, а санитаркой, и что я ещё хожу на станцию и там мою полы. Всё, больше в эту школу ни шагу. Буду ездить каждый день в город, в центр, но только не сюда. Лильке, моей соседке, тоже достаётся от этих выродков. И что они из себя воображают — паразиты, только и кичатся своими отцами. Им всё по барабану, они только перед учителями из себя корчат паинек, а сами матерщинники и просто подлецы.

Первый раз в жизни я почувствовала себя такой униженной и оскорблённой — человеком низшего сорта. Дома я даже не стала обедать, сразу поехала к маме, надеясь убедить её о своём переводе назад в старую школу. Но на станции все встретили меня так восторженно, как будто бы мы не виделись не два дня, а целую вечность. Не я расхваливала новую школу, а они все хором радовались, как мне повезло, что теперь мне не придётся месить грязь в Аркадии. Мама меня быстро отпустила, решила, что я устала. Язык не повернулся признаться ей, что у меня происходит. Ей и без меня доставалось, я только вздыхала и не пошла на остановку к школе. Не хотелось, чтобы меня увидели в этой страшной протёртой форме, на улице еще больше видно, как она выгорела и светится насквозь.

Всю ночь я мучилась, как сказать маме, что мне нужно купить хоть какую-то юбку и кофту, эта проклятая жара ещё не скоро спадёт. Мама и так без конца болеет, и она опять выплачивает ещё один долг. Теперь не только за дедушку, а и за Алку. Сестра не поехала по назначению на Певек, пришлось искать блат, и, конечно, небезвозмездно. Сколько это стоило, меня не ставили в известность, я только слышала от Этерии Фёдоровны, как она проклинала эту грёбаную власть с ее — «всё для человека, всё во имя человека», бесконечно, с ехидством повторяя эти слова. И мне доставалось: учись, Оленька, видишь, как маме твоей достаётся кусок хлеба, учись.