Одевая эпоху

На исходе детства меня занимали три вещи – учеба, общение с друзьями и театр, которым я так увлекся, что почти каждый вечер проводил в зрительном зале. В нашей семье садились ужинать ровно в семь, и уже через три четверти часа я был у дверей «Комеди Франсез» и ждал, когда начнут пускать зрителей. Как только двери открывались, я бросался вверх по лестнице, прыгая через несколько ступенек, и занимал первое место на самом верхнем ярусе. Это был так называемый амфитеатр, а попросту – раек: входной билет стоил один франк. Там я впервые насладился литературой, прослушал все классические пьесы. Там, в ослепительном блеске люстры, под самым потолком, я научился разбираться в драматургии. Ах! Какие незабываемые часы я провел с Муне-Сюлли[13], Го^[14], Барте[15], де Фероди[16], Режан[17], Гранье[18], Сарой Бернар[19], Гитри[20]! Я часто задавался вопросом: как теперешняя молодежь может обходиться без этих духовных радостей? Перед моими глазами всегда будет стоять сцена из «Эдипа-Царя»[21], в которой Муне-Сюлли, играющий слепого Эдипа, спускается по лестнице храма и говорит своим чудесным голосом: «Дети старого Кадма, юное потомство…»

И сцена из «Друга Фрица»[22], в которой Го протирает очки, чтобы совладать с собой и скрыть волнение.

И сцена из «Сына Жибуайе»[23], в которой де Фероди роняет трубку на ковер в гостиной и говорит: «Никогда больше не стану вывозить тебя в свет!»

И Барте в «Антигоне»[24], в сборчатом одеянии из белого муслина, таком чистом и целомудренном: его подол оказывался словно бы в тени – таков был причудливый эффект огней рампы.

И Сара Бернар в «Жисмонде, принцессе Востока»[25].

И де Макс[26], в роли епископа раннехристианской эпохи, в шапочке кораллового бархата, отороченной горностаем…

Ах! Театр Сарду[27], Наведана[28], Брие[29], Капю[30], Флера[31]

и Кайаве[32]^[33], Мориса Донне¹¹ – что мы получили взамен всего этого?

Я помню чудесные абонементные спектакли в «Жимназ» и «Водевиле»[34], когда вся буржуазия и весь финансовый мир

Парижа смотрели «Гуляк»[35], «Славных деревенских жителей»[36] или «Любовников»[37]. В то время женщины в партере сидели в шляпах: это были маленькие матерчатые шляпки, иногда с завязками под подбородком, увитые яркими цветами, пармскими фиалками или геранью. И партер выглядел как огромная клумба. На рукавах платьев были буфы с прорезями и вставками из другой ткани, а во время антрактов в фойе шуршащие юбки подметали паркет рюшами и воланами, которые, впрочем, так и назывались – метелки.

Сара Бернар, 1890-е гг.

Видел я и турнюры[38], о коих мог бы сказать словами Франсуа Копие[39]: «…А мне это не показалось таким уж смешным».

Разве женщины не вправе носить все что угодно, и разве они не владеют секретом, который делает их красивыми.

Две модели с турнюрами, 1874

Эти конструкции назывались «скамеечками», сверху их прикрывал ворох тканей, искусно отделанных, заложенных складками, присборенных великими мастерами той поры, и, несмотря на внушительные размеры, турнюр не казался тяжелым. Вдобавок из-под всего этого нагромождения выглядывала ножка, такая прелестная, так изящно ступающая в туфельке из золотисто-коричневого шевро[40], что устоять перед ее очарованием было невозможно. Я видел шляпы, ловко сидевшие на высоких прическах, невесомые, словно бабочки, невзирая на обилие украшений: вот какую сноровку обретают художники, когда работают на женщин.

В те времена несколько раз в год проходили торжественные церемонии, где показывались все новинки тогдашней моды.

Я имею в виду вернисажи, сегодня полностью или почти полностью вышедшие из практики. Я увлеченно следил за этим. Там можно было увидеть не только учеников живописцев, бегавших со стремянками и ведерками лака, но также их моделей, поклонниц и заказчиц, и во всем этом мире царили стремление к изысканности и снобизм, которые сами по себе становились кухней моды. Я часто бывал на художественных выставках, пытался распознать среди живописцев тех, кому завтра предстоит стать мастерами. Клерен[41]

и Бугро[42], как мне казалось, давно отжили свое, Каролюса-Дюрана[43] я находил старомодным, Бонна[44] – помпезным. Мои суждения считались в семье ниспровергательскими и пугающе независимыми. Я восхвалял картины Коро[45], в то время начинающего художника, и мне нравились импрессионисты.

Каждый вечер, отправляясь по реке в Бийанкур, я встречался на лодке с художниками и, слушая их разговоры, убеждался в собственной правоте. Среди прочих там бывал Роден[46] – маленький, кряжистый полубог с окладистой бородой, возвращавшийся на речном трамвайчике в свой дом в Мёдоне. Путь от Пон-Руаяля до станции занимал час – время блаженного отдыха для того, кто на этом скромном суденышке возвращался домой после парижской суеты. Виадук в Отее, высокие берега Мёдона, солнце, заходящее за Обсерваторией[47],– все это и сейчас складывается в моем воспоминании в какую-то умиротворяющую, целительную гармонию.

Поль Пуаре, 1898