Один

Видите ли, Оля, в чём здесь штука. К сожалению, у нас нет единого критерия (у меня, во всяком случае, нет) графомании и гениальности. Дело в том, что эпоха (это любимая моя мысль) высвечивает иногда того или иного графомана или безумца, потому что он совпадает с вектором этой эпохи. Я не думаю, что Хлебников — это первый поэт, который начал вот так писать, который начал внутри традиционного ямба располагать слова нетрадиционным образом. Хлебников — не первый человек, который решил уловить законы времени, не первый поэт евразийства и так далее. Я уверен, что подобные великие безумцы были всегда, но просто их всерьёз не воспринимали. А здесь луч эпохи как-то так упал на него, и случайно случилось Василию Каменскому прочитать один его рассказ самодеятельный и закричать: «Пришёл гений!» — и это напечатать. Это же Каменский привёл Хлебникова в литературу.

Примерно такая же история, например, с Введенским. Поэзия Введенского и поэзия Заболоцкого… Когда Зоя Бажанова, жена Павла Антокольского, впервые услышала эти стихи, она воскликнула: «Ведь это капитан Лебядкин!» Действительно, стихи Заболоцкого очень похожи на вирши капитана Лебядкина из «Бесов». Помните:

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан,

Полный мухоедства.

И сравните у Олейникова:

Таракан сидит в стакане.

Ножку рыжую сосёт.

Он попался, Он в капкане

И теперь он смерти ждет.

Он печальными глазами

На диван бросает взгляд,

Где с ножами, с топорами

Вивисекторы сидят.

Лидия Гинзбург замечательно писала, что благодаря этим приёмам, благодаря сознательному упрощению техники, благодаря некоторой, если угодно, даже графоманизации дискурса «слово зазвучало». Лирика стёрла его, а вот такой пародический подход выявил его.

Поэтому графомания бывает иногда великой и пророческой. Это происходит в те эпохи, в которые традиционная лирика становится не способной отображать реальность. Свихнувшуюся, предельно упрощённую, во многих отношениях деградировавшую реальность поздних 20-х и ранних 30-х может отразить только сдвинувшаяся поэтика Хармса с её сдвинутыми смыслами, с её абсолютно на первый взгляд графоманскими приёмами. Почитайте «Комедию города Петербурга» Хармса или почитайте, скажем, стихи Заболоцкого сразу после «Столбцов» — тоже торжество земледелия, которое называли «юродством на тему коллективизации». А подите вы попробуйте ужас коллективизации и величие её сдвигов трагических описать другими словами — у вас ничего не получится.

Я тут заметил (эта мысль у меня будет в книжке), что ведь на смерть Маяковского не появилось ни одного хорошего стихотворения. Отчасти, конечно, это произошло потому, что он 20 предыдущих лет работы своей только и делал, что писал стихи на смерть Маяковского. После него это делать уже бессмысленно. Но проблема ещё в том, что просто поэтический язык был утрачен в это время. Хорошие стихи на смерть Маяковского мог бы написать, например, спившийся Есенин с уже его разложившимся сознанием, где он просто грамматическое управление путал, или Заболоцкий. Но Заболоцкий на это никак не отреагировал, а в рамках традиционной поэтики нельзя было ничего написать, уже язык сместился. Посмотрите, как плохи стихи Цветаевой на смерть Маяковского.

«А есть ли сейчас философы с большой буквы — современники ещё живые?» Поскольку я никогда философией не занимался и никогда в ней толком не разбирался, мне вообще кажется довольно праздным занятием спорить, есть ли сейчас философы. Если бы сейчас была хоть одна философская система, которая осмысливает происходящее и с которой можно спорить (подчёркиваю — в России), наверное, я бы это чувствовал и об этом бы знал.

«Как вы думаете, почему в Интернете активно комментируются плохие стихи, а хорошие почти совсем не комментируются?» Очень простой ответ. Помните, в английской семье мальчик не говорил до восьми лет и вдруг неожиданно сказал: «Кофе холодный». Ему говорят: «А почему ты раньше молчал?» Он говорит: «Раньше в доме всё было в порядке». Так и здесь.

Понимаете, хорошие стихи не вызывают желания их комментировать. Хорошие стихи вызывают желание их перечитывать, и даже анализировать их не надо. Когда-то Кушнер сказал Жолковскому: «Ты так хорошо пишешь прозу! Зачем ты разбираешь стихи?» Действительно, поэту всегда обидно, когда его чудеса, как в блестящих «Разборах» [«Поэтика за чайным столом и другие разборы»] Жолковского, выносятся неожиданно на всеобщее обозрение. Мы прячем эту механику, и вдруг нам Тынянов начинает рассказывать, как устроен стиховой ряд. Хорошие стихи вызывают желание их перечитывать.