Один

Кстати, помню, матери я жестоко пожаловался, говорю: «Мне дети говорят: „Не объясняйте Блока, а лучше почитайте ещё“. Наверное, я не умею объяснять». На что она мне сказала: «Ну, ничего, Блоку проиграть незазорно». И это правильно. Я тоже считаю, что лучше пусть они слушают стихи. А про плохие можно говорить.

«Дмитрий Львович, Вы нередко отвечаете на откровенное хамство. Вы действительно так чувствительны к собачьему лаю, или это Ваша принципиальная позиция?»

Знаете, во-первых, Пушкин называл мстительность и мщение христианской добродетелью. Ну, нахамит какой-нибудь человек, а вы проглотите — что ж это такое? Надо сделать как-нибудь, чтобы ему это было тоже неприятно. «Я не передатчик, я резиновый отдатчик», — как говорили в школе.

А во-вторых, иногда хамство даже более интересно, даже более показательно, и грех его не прокомментировать. Многие видят, например, этих пикетчиков или погромщиков из группы Энтео «Божья Воля», проходят мимо, думают: «Зачем связываться?» А люди думают, что им всё позволено. Пока мы не обозначим какие-то пределы, нам так и будут хамить. Как, например, нахамили только что Кашину, Кононенко и прочим, которые съехались на очень милый съезд, обсуждающий творчество Кафки и Оруэлла. В прошлом году я там участвовал. В нынешнем году — какие-то совсем странные люди, но многие и хорошие тоже. Ну, что ж поделать?

«Как жить дальше после потери самых близких и любимых? Ненавижу фразу, что жизнь лечит. Жизнь только калечит. Спасибо. Наталия». Спасибо и вам, Наталия, за честный, искренний и очень страшный вопрос.

Насчёт того, что она калечит, когда-то сказала Лидия Чуковская: «Зачем же любить жизнь?» «Зачем любить этот толстый зад кучера, который уселся перед нами, эту бабищу румяную и дебелую?» — как Сологуб её называл. Я тоже, в общем, не люблю жизнелюбов таких. Знаете, не люблю слишком любящих жизнь. А особенно не люблю тех, кто говорит: «Ну, жизнь продолжается!»

Как жить после потери близких и любимых? По-моему, выход может быть один — воскрешать их посильно, ведь мы единственные, кто может их воскресить, мы единственные, в ком они живы. Когда умер мой ближайший друг Володя Вагнер — человек, после смерти которого образовалась огромная дыра в моей жизни, старший вожатый «Артека» и главный его вожатый, — я понял, что у нас, всех его друзей, есть только один выход: попробовать быть Вагнером. Я попробую продолжить после паузы.

_{РЕКЛАМА}

― Так вот, программа «Один», Дмитрий Быков в студии. Доброй беспокойной ночи.

Я продолжаю отвечать на вопрос Натальи, который, в общем, не имеет ответа. Я могу сказать только одно: эти все румяные утешители — («Румяный критик мой, насмешник толстопузый, // Готовый век трунить над нашей кислой музой») — это просто люди с недостаточно глубоким, на мой взгляд, переживанием реальности.

Михаил Львовский, которого я очень любил, превосходный сценарист, очень хороший поэт, входивший в кружок Слуцкого, Самойлова, Наровчатова… Он перестал потом писать стихи и стал кинодраматургом. Вы знаете, конечно, его стихи: «Вагончик тронется, перрон останется», «Глобус» («И мелькают города и страны…»). Он написал несколько абсолютно народных песен: «Солдат молоденький» и так далее. Так вот, покойный Львовский (я его очень высоко ценил) написал когда-то, по-моему, гениальный сценарий «В моей смерти прошу винить Клаву К.». И там мальчик, страдая от несчастной любви, спрашивает отца, говорит: «Что же мне теперь делать?» А отец говорит: «Как что? Страдать». Я думаю, что это самый правильный ответ.

Можно вылечиться, можно перевести своё страдание в другую плоскость, можно найти в нём смысл, найти в нём исток творчества. Но вообще человек, который отрицает страдание, отрицает трагедию, вообще отрицает смысл жизни. «Что не имеет конца, не имеет смысла», — сказал Лотман. И действительно жизнь конечна, и в этом её трагедия. Мы всё умрём, и мы всё это знаем. Мы должны понимать, что мы живём в соседстве смерти. «Это зерно присутствует в любом вине, но без этого зерна вкус не тот, вино не пьётся», — этот тот же Кушнер. Я не думаю, что мысль о смерти надо как-то гнать от себя. Единственное, что можно сделать — это как-то попытаться воскресить человека, воскресить его в своей мысли.

И потом, я всё-таки глубоко убеждён, что смерти нет, что физическая смерть ничего не означает. Я так говорю не на основании какого-то опыта загробного общения, в которое я не верю, а просто на основании самоанализа. Я знаю, что душа есть, вот и всё. Я знаю, что она от меня отдельно и что она далеко не всегда выходит со мной на контакт. Вот когда она выходит со мной на контакт, что-то подсказывает, тогда я пишу стихи или прозу. А большую часть времени я живу своей жизнью, она живёт своей, и я почти не знаю о том, что с ней происходит.