Один

„Расскажите о вашем отношении к Алексею Балабанову“. Понимаете, очень большая тема. Мы, может быть, посвятим когда-то отдельное заседание нашего ночного клуба творчеству Алексея Октябриновича. Дело в том, что Балабанов… Ну, это не совсем вербализуемые вещи, конечно. Есть хорошая книжка Кувшиновой, которую я вам могу порекомендовать — во всяком случае, как справочная книжка опять же. Но лучшим из того, что снял Балабанов… Тут есть дальше об этом вопрос.

Мне представляется, что лучшее — это „Груз 200». А в „Грузе 200» лучшее, что он снял — это когда под песню Лозы „Мой маленький плот“ маньяк на мотоцикле едет через промышленный город, через промзону. Вот это страшное сочетание ностальгической печали, красоты, омерзения, ужаса, которые есть в этих трёх минутах — это лучший клип на песню Лозы. Я знаю, что Лоза остался картиной не доволен. По-моему, это просто какое-то глубокое недопонимание, потому что „Маленький плот“ обрёл бессмертие в этих кадрах. Понимаете, это гениально построено! И вообще проходы и проезды под музыку Балабанов снимал лучше всех.

Определённую загадку для меня представляет фильм „Про уродов и людей“. А поскольку этот фильм ключевой для Балабанова, я боюсь о нём высказываться. Мне эта картина внушает определённое омерзение, но я понимаю, что за ней стоит очень тонкая и очень сложная эмоция, то сочетание сентиментальности, жалости и омерзения, которое в Балабанове жило — „вот так жалко, что убил бы“. Об этой картине я говорить не берусь. Её коды мне не всегда понятны, они очень сложны. Морковь, обмакиваемая в сметану, далеко не исчерпывает сложный видеоряд этой картины. Я не ценю, как ни странно стиль, меня совершенно не интересует эстетский аспект: эти сепированные все фотографии, эмансипированные, тонкая стилизация под Серебряный век. Я там не вижу никакой особенной тонкости. Но эмоция, которая там есть — эта сосущая, страшная тоска (она есть и в „Трофиме“, кстати), — она мне не совсем понятная, она слишком для меня брутальная. Но об этом говорить я не берусь. Такие фильмы, как „Война“, не интересны мне вовсе. А вот „Груз 200» — да, это серьёзное концептуальное высказывание, это выдающаяся картина.

„Интересно узнать Ваше мнение о Ремарке“. Ремарк написал один очень хороший роман „Ночь в Лиссабоне“, выдающуюся, конечно, книгу „Три товарища“ и довольно интересный роман „На Западном фронте без перемен“, который задаёт новую концепцию, совершенно новую линию отношения к войне. Это роман и не пацифистский, и не антивоенный, и не поколенческий, и не роман о героизме, и не роман о патриотизме, а это роман человека, ужаснувшегося, что закончился век личности и начался век масс. „Неподкупное небо окопное — // Небо крупных оптовых смертей“, — то о чём сказал Мандельштам в „Стихах о неизвестном солдате“, в первом стихотворении, которое по-настоящему отрефлексировало опыт Первой мировой войны в преддверии Второй.

Есть две гениальные поэмы о Первой мировой войне: Ахматова, „Поэма без героя“ — поэма о предвоенном годе, о 1913 годе, написанная в 1940-м, их роднит только предвоенность; и оратория Мандельштама. Они, так или иначе, оба выросли — я в этом убеждён — из того же ощущения, что и „На Западном фронте без перемен“. Роман сначала назывался в русском переводе „На Западе без перемен“ (что, конечно, точнее). Это, я думаю, влияние Ремарка прямое, поскольку роман был переведён и популярен.

Очень интересный вопрос: „Будучи вундеркиндом, скажите насколько приврал (залез в чащу гротеска) Сэлинджер про Симора Гласса в „Хэпфорте“, — имеется в виду „Hapworth 16, 1924“, — или про Тедди в одноименном рассказе?“

Видите ли, какая штука. Я примерно представляю себе на собственном опыте ту среду, которую имел в виду Сэлинджер. „Wise Child“ («Мудрое дитя“, „Умное дитя“) — программа, в которой выросли все дети Глассов — это программа для вундеркиндов и про вундеркиндов, в которых вырастают такие удивительные мутанты. Конечно, вундеркинд — главная тема Сэлинджера. Ребёнок-переросток, ребёнок с психологией взрослого и опытом ребёнка, который не знает, как ему сладить с этим грузом, с бременем этого понимания, — об этом „Тедди“, об этом „Человек, который смеялся“, об этом в известной степени „Над пропастью во ржи“, потому что мальчик тоже вундеркинд. Во всяком случае, если взять изобразительную силу, с которой он говорит, пишет, видит, то это, конечно, ребёнок очень одарённый.

Что касается „Хэпфорта“. Все знают, что это неудача, но неудача гениальная, блистательная, потому что письмо Симора… Там семилетний Симор пишет письмо из лагеря родителям на 32 страницах: „Мне кажется, — как параноик, думает, — что весь мир против меня в злом заговоре. Я думаю, что весь мир против меня в добром заговоре“. Помните, тот же Симор исходит слезами благодарности в „Стропилах“ [«Выше стропила, плотники“], когда ему Мюриэль наливает кетчуп? Так ему это трогательно!