Один. Сто ночей с читателем

Первая. Одна девочка сказала, что жанр «фэнтези» умер, но жанр «антиутопия» возродился, потому что конец света близок или во всяком случае носится в воздухе, поэтому военные антиутопии, техногенные антиутопии будут в ближайшее время занимать позиции доминирующие. Может быть, такие антиутопии, как «Хищные вещи века». И меня это, конечно, пугает.

Вторая тенденция, которая мне кажется скорее позитивной. Один ребёнок сказал, что самые продаваемые книги в мире – это поваренные книги и книги, которые дают советы, как жить. Это постепенное сращение художественной литературы с пикаперской. В конце концов, я сам написал «Квартал» ради этого. Ну, то есть чтобы спародировать, но тем не менее такое явление есть. Это очень горько и вместе с тем очень интересно. Вроде как любовные советы – «Как за три дня выйти замуж», условно говоря. Вот это, может быть, будет главным литературным жанром – появление таких художественных учебных пособий, достаточно талантливых.

И третий жанр, который мне показался самым перспективным, – это появление большого количества новых религий. Это высказал один очень умный ребёнок. Он сказал, что, по всей видимости, прежние религии скомпрометированы, и отсюда – массовый религиозный кризис. И ИГИЛ – явление, конечно, кризисное, потому что показывает вырождение религиозного сознания, его превращение в какую-то апологию сумрачного зверства.

Ну, мы уже переживали этап формирования новых квазирелигий – рерихианства, антропософии, теософии Блаватской, разных попыток так или иначе пересмотреть христианство. Но сегодня действительно очень сильна тоска по какому-то новому духовному опыту. Мне бы не хотелось, чтобы это было засилием лжеучений, чтобы это было, как Мандельштам называл теософию, какой-то «плюшевой фуфайкой, душегрейкой», чтобы это не было имитацией. Но хотелось бы, как ни странно, какой-то всё-таки религии нового гуманизма. Я думаю, что до этого рано или поздно дойдёт.

Я не очень себе представляю, как это будет выглядеть, но сильно подозреваю, что в ближайшее время мы увидим большой поток литературы о поисках какого-то нового духовного опыта. Я понимаю, что это звучит довольно идеалистически и, может быть, прекраснодушно, но тоску по этой новой духовности я чувствую страшную, потому что ну невозможно всё время говорить о стратегиях взаимного истребления. Это ужасно надоедает. Не могу даже объяснить, почему это так надоедает. Наверное, потому, что в этом нет никакого прорыва, нет никакого будущего, а хочется немного вздохнуть… Мне кажется, что люди, как казаки у Шолохова, истосковались по работе, по земле, по семье – грубо говоря, по здоровью, по какой-то надежде на возвращение в нормальный быт. От взаимной ненависти все уже устали.

– Прочитал первый том дневников Чуковского. Впечатление странное, словно «человек без свойств» снимает слепки с того, что он увидел. Материал бесценный, но не хватает личности автора.

– С Чуковским вот какая история. Я думаю, что из всех когда-либо напечатанных воспоминаний о Чуковском самые зрелые и самые умные (а этот автор вообще был человек прозорливый) – это тексты Евгения Львовича Шварца, его записи о Чуковском, которые объединены в очерк «Белый волк». Объединены уже после смерти Шварца, потому что сам он это писал просто как мемуары в свою записную книжку. Он понял трагедию Чуковского.

В чём эта трагедия заключалась? Чуковского действительно в мире ничего, кроме литературы, не интересовало. Это была его религия. Я даже больше скажу. Он уже в двадцать лет, когда ещё вместе с Жаботинским работал в одесской подёнщине, выдумал теорию, которую тогда же и описал. Сводится она к тому, что человеку удаются только непрагматические задачи, человеку удаётся только то, что не имеет прямого грубого смысла. Сам он формулировал это в старости очень изящно: «Пишите бескорыстно. За это больше платят».

Он был чистый эстет, поэтому так любил Уайльда, Уитмена. Он наслаждался по-настоящему только общением с людьми, которые были этой же болезнью заражены, а остальные люди его мало интересовали. Он поэтому и прожил почти девяносто лет, что умудрялся от чудовищных обстоятельств своей жизни отвлекаться, прятаться в искусстве. А обстоятельства были действительно чудовищные: смерть Мурочки, любимой дочери, постоянные ссылки и аресты старшей дочери Лиды, безумие жены (назовём вещи своими именами – Мария Борисовна впала под старость лет в тяжёлую душевную болезнь), постоянные критические проработки. Я не говорю уж об угрозе ареста, но его просто смешивали с грязью, его травили: и Крупская травила, и формалисты травили, Шкловский ему всяческие палки вставлял в колёса. Любил его только Тынянов. То есть страшная жизнь, каторжная, посвящённая труду невероятному. Но он этой каторжной жизнью, этим каторжным трудом заслонялся от опасностей куда более грозных.

А теперь – про Бабеля.