Один за всех, и стая за одного

«Признайся честно: ты хочешь, чтобы он сделал это, — опять забубнил внутренний голос. — Потому что сама на это никогда не осмелишься».

Я даже опешила от этой мысли. Я хочу, чтобы Генрих разорвал помолвку? Да ну, чушь какая! Я люблю его и, напротив, мечтаю о том дне, когда он назовет меня своей женой!

Но в глубине души опять тяжело заворочалось какое-то воспоминание. Так бывает, когда, к примеру, приходишь на кухню и вдруг осознаешь, что забыл, зачем вообще сюда шел. И кажется, будто стоит только сосредоточиться, как найдешь ответ на этот вопрос. Но время идет, и, обескураженный, ты вынужден уйти, кляня свою дырявую голову за такие проделки.

Вот и теперь мысль растаяла, так и не оформившись толком. Я не понимала, почему грядущая свадьба вызывала во мне такой внутренний протест. И от этого мне было по-настоящему плохо. Хоть бы Генрих не догадался, что его невеста не испытывает особого счастья от предстоящего торжества! Он хороший парень и не заслуживает обиды с моей стороны.

Между тем створки окна распахнулись шире, и в них показалась встрепанная голова Генриха.

Тот подтянулся на руках и уселся на подоконник, неловким движением едва не смахнув на пол вазу с цветами. Но в последний момент успел ее поймать и виновато улыбнулся мне.

Я растянула губы в ответной вежливой улыбке, хотя по-прежнему не испытывала особой радости от внезапного визита жениха.

— Извини, что беспокою тебя, — сказал он, видимо, осознав, что я не особенно счастлива видеть его.

Наверное, мне следовало воскликнуть, что каждая наша встреча — радость для меня, тем более столь неожиданная. Заверить, что он всегда желанный гость в нашем доме. Но я промолчала. Боюсь, мои слова прозвучат слишком фальшиво, и Генрих, несомненно, поймет мою неискренность.

Однако мне самой было интересно, почему мое отношение к жениху вдруг так резко переменилось. И я постаралась беспристрастно взглянуть на Генриха, который восседал всего в нескольких шагах от меня.

Да, стоило признать, что Генрих являлся обычным парнем, во внешности которого не было ничего отталкивающего. Невысокий, с русыми волосами, выгоревшими на солнце до рыжины, серыми глазами. У него имелся лишь один недостаток: привычка сутулиться. Но это из-за того, что ему часто приходится выполнять кропотливую работу. Одежда, конечно, так себе. Штаны так вообще протерты на коленях чуть ли не до дыр. Но оно и понятно. Он часто помогает своему отцу. Глупо как-то наряжаться в пыльный сарай, где все в деревянных опилках и стружках.

Я внимательно посмотрела на руки Генриха, шершавые и мозолистые. Такими только молоток плотника и держать. Зато его отец делает самую лучшую мебель во всей округе. Заказы на полгода вперед расписаны. То есть бедствовать наша семья точно не будет, потому что Генрих — единственный сын и с удовольствием перенимает секреты семейного мастерства.

— Что-то случилось? — Генрих, перехватив мой изучающий взгляд, покраснел и зачем-то спрятал руки за спину, словно стеснялся мозолей. — Марика, ты чего так на меня смотришь?

— Интересно, почему ты так странно зашел в мою комнату, — поторопилась объяснить я. — Чем тебе дверь не угодила?

— О, просто не хотел столкнуться с кем-нибудь из твоих родных.

Генрих соскочил с подоконника, но остался стоять около окна, явно готовый в случае чего покинуть комнату тем же путем, что и пришел. Разумное предостережение, если он не желает, чтобы о его визите стало известно.

Я продолжала вопросительно смотреть на него. Все любопытственнее и любопытственнее, как говорится. Он откроет мне цель своего визита или так и будет переминаться с ноги на ногу?

— Меня послала твоя тетушка Малисса, — сказал Генрих. — Попросила, чтобы я привел тебя в лавку.

— И поэтому ты влез через окно? — с сарказмом переспросила я.

— Видишь ли, твои родители настоятельно рекомендовали не беспокоить тебя некоторое время, — с болезненной ухмылкой пояснил Генрих.

Ух ты! Это было неожиданно, очень неожиданно. И, пожалуй, объясняло, почему после своего возвращения в лоно семьи я так редко видела Генриха.

— Но почему? — изумленно переспросила я.

— Наверное, считают, что я буду досаждать тебе разговорами, — честно ответил Генрих. — Твой отец так прямо сказал, чтобы я поменьше расспрашивал тебя. Мол, когда придет время, ты сама мне все расскажешь.

И внезапно я рассердилась. Ах, вот оно как, значит! Получается, родители просто не верят в то, что я ничего не помню. Поэтому и ведут ежедневные допросы. Поэтому так неохотно привечают Генриха в доме. Видимо, полагают, что со мной на самом деле случилось что-нибудь постыдное. Пусть до прямого физического контакта дело не дошло, так как я сохранила невинность, но и прочих извращенцев на свете хватает. И они боятся, что я расскажу кому-нибудь всю правду — и наша семья навсегда останется… нет, не опозоренной, конечно. Но надолго окажется в центре всеобщего внимания. Какому же родителю захочется, чтобы его дочь обсуждали на все лады.

Проблема заключалась лишь в том, что я действительно не имела ни малейшего понятия о произошедшем. И такое недоверие… обижало до слез.