Одиночество простых чисел

Кроцца учил ее, что клиентам нельзя давать ни малейшей передышки, стоит им задуматься — и вся непосредственность улетучится.

Виола повиновалась, только два или три раза уныло спросила, все ли хорошо.

— О'кей, теперь идемте туда, в парк, — сказала Аличе.

— Еще? — удивилась Виола.

От жары лицо ее покраснело. Черная краска на глазах потекла, прямая линия превратилась в бахрому, и это придавало ей жалкий, усталый вид.

— Притворись, будто убегаешь, а ты беги и лови ее, — потребовала Аличе.

— Как? По-настоящему бежать?

— Да, нужно бежать.

— Но… — возразила Виола. Потом взглянула на мужа, и тот лишь пожал плечами.

Виола недовольно фыркнула, но все же приподняла юбку и побежала. Острые каблуки утопали в земле, песок пачкал белое платье.

— Слишком медленно бежишь, — прокричал ее муж.

Резко обернувшись, Виола испепелила его взглядом. Аличе запомнила этот момент и заставила их побегать еще две-три минуты.

Наконец Виола грубо оттолкнула Карло, вырываясь из его объятий, и заявила, что все, хватит. Прическа у нее растрепалась, заколка выпала, и волосы беспорядочно рассыпались по щеке.

— Хорошо, — ответила Аличе. — Но необходимо сделать еще несколько кадров.

Она повела их к киоску с мороженым и заплатила за две лимонные трубочки.

— Держите, — сказала она, протягивая им мороженое.

Они не совсем поняли, зачем это надо, и неуверенно распечатали упаковку. Виола старалась не испачкать руки липким сиропом.

Аличе попросила их изобразить, будто они едят мороженое, соединив руки, как делают, когда пьют на брудершафт.

— А теперь протяните мороженое друг другу.

Улыбка Виолы становилась все более натянутой.

Когда же Аличе велела ей подойти к фонарному столбу и, держась за него, поворачиваться, как вокруг шеста, Виола вскипела:

— Но это же безобразие!

Муж посмотрел на нее не без испуга, а потом перевел взгляд на Аличе, как бы извиняясь. Она улыбнулась ему:

— Это входит в классическую фотосессию новобрачных. Вы же сами просили. Но мы можем и пропустить эту часть.

Татуировка у нее на животе пульсировала, как будто собиралась вырваться из кожи. Но Аличе старалась выглядеть невозмутимой, даже приветливой. Виола смотрела на нее с нескрываемой злостью, и она выдержала этот взгляд.

— Закончили? — спросила Виола.

Аличе кивнула.

— Идем отсюда, — приказала Виола мужу.

Прежде чем уйти, Карло подошел к Аличе и вежливо пожал ей руку.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Не за что.

Аличе стояла и смотрела, как они поднимаются по невысокому склону к парковке. Воздух был наполнен обычным для субботнего дня гомоном — детский смех на качелях, голоса мамаш, приглядывающих за детьми, вдали звучала какая-то музыка, долетало приглушенное, как по ковру, шуршание шин на проспекте…

Она охотно рассказала бы обо всем этом Маттиа, потому что он понял бы ее. Еще она подумала, что Кроцца вознегодует, но потом в конце концов простит ее. Она не сомневалась в этом.

Открыв аппарат, она извлекла из него катушку и на ярком солнце вытянула из нее всю пленку.

Что в остатке

(2007)

31

Отец обычно звонил в среду вечером между восемью и восемью пятнадцатью. За последние девять лет они виделись всего несколько раз, и в последнем случае очень давно. Но телефон в двухкомнатной квартире Маттиа никогда не звонил в другие часы и дни.

В сущности, говорить им было не о чем. Во время долгих пауз между словами повисала тишина, окружавшая каждого из них, — ни звуков телевизора или радио, ни голосов гостей, позвякивающих приборами. Мертвая, угнетающая тишина.

Маттиа представлял свою мать, слушавшую их разговор, сидя в кресле и положив руки на подлокотники. Когда они с Микелой учились в первом классе, она точно так же слушала, как они учат стихи наизусть. Он всё запоминал сразу, а Микела молчала — она ни на что не была способна.

Каждую среду, повесив трубку, Маттиа задавался вопросом: интересно, на кресле все та же обивка с оранжевыми цветами или родители заменили ее, ведь она была изношена еще тогда, когда он жил дома?

Он не мог не думать и о том, постарели ли они. Конечно, постарели, он понимал это по голосу отца — тот говорил все медленнее и труднее. В трубке слышалось его дыхание — оно стало шумным и больше походило на одышку.

Мать брала трубку только иногда и задавала всегда одни и те же ритуальные вопросы:

— Холодно? Ты поужинал? Как твои занятия?

— Здесь ужинают в семь часов, — поначалу объяснял он, а потом стал ограничиваться простым «да».

— Да, алло, — ответил он по-итальянски, потому что незачем было отвечать по-английски. Его домашний номер знали, самое большее, человек десять, и никто из них не стал бы искать его в такое время. — Это я, папа.

Запаздывание ответа было неуловимо кратким. Надо бы взять хронометр, чтобы сосчитать потом, насколько отклоняется сигнал, идущий по прямой линии длиной более тысячи километров, которая соединяет его с отцом, но каждый раз он забывал сделать это.

— Чао, папа, ты здоров? — спросил Маттиа.

— Да, а ты?

— Все в порядке… А мама?

— Она рядом.

Здесь неизменно возникала пауза, необходимая, как глоток воздуха после погружения в воду.