Одинокие в раю

Грин Тимофеевич смотрел на дряблый его кадык, что выполз из растянутого ворота водолазки.

– Весьма, – повторил Сидоров, – вплотную подвел себя к статье о незаконном предпринимательстве. Отсюда вытекала и статья потяжелее: организация и содержание притонов, вовлечение в занятие проституцией.

– Ай да Стасик! Просто не верится. – Грин Тимофеевич хлопнул себя по коленям. – Даже та история с валютой огорошила всех, кто его знал. Помнится, я и на суд тогда не пошел. А теперь предпринимательство в каком-то Ханты-Мансийске, у черта на рогах…

– В том Ханты-Мансийске он только налаживал дела. Заработал начальный капитал. Основной бизнес был здесь, в Питере. Под колпаком крупной преступной группировки.

Следователь уперся локтями о столешницу и положил тяжелую голову на сцепленные замком пальцы. Его бледно-кофейные глаза, не мигая, уставились куда-то мимо Грина Тимофеевича, на серую стену.

Чувство превосходства человека, уверенного в своей правоте и невиновности, владевшее Грином Тимофеевичем до сих пор, уступило тревоге и беспокойству. И нарастало с каждой минутой молчания следователя.

– Ну… а я тут при чем? – проговорил Грин Тимофеевич, пряча растерянность под небрежную интонацию.

– Думаю, что у Торчинского неплохие адвокаты… Посоветовали найти какие-то моральные зацепки в его прошлой жизни. С прицелом на вердикт присяжных: «заслуживает снисхождения»… Довольно ловкий ход, я вам скажу.

– Не понял, – упавшим голосом проговорил Грин Тимофеевич.

– Торчинский обвиняет вас в моральном и финансовом ущербе. Вы сломали ему жизнь. Тюрьма окончательно его сокрушила. «Торчинский – жертва обстоятельств, граждане присяжные!» – с насмешливым пафосом завершил следователь Сидоров и расцепил пальцы. Потеряв опору, голова его дернулась вниз, подбородок коснулся стола.

Несмотря на комизм ситуации, Грину Тимофеевичу было не до улыбки.

– Так в чем же моя вина?

– Торчинский обвиняет вас в плагиате. Вы, Грин Зотов, его обокрали. Присвоили пьесу «Одинокие в раю». Нанесли не только моральный, но и значительный финансовый урон – пьеса шла в ста театрах страны. Он подает на вас в суд по статье сто сорок шестой. – Следователь Сидоров достал из ящика стола носовой платок. – Статья, кроме финансовой компенсации, предусматривает лишение свободы до двух лет.

– Какая статья?! – пробормотал Грин Тимофеевич. – Это моя пьеса!

– Надеюсь, у вас есть доказательства: черновики, рукописи… Вот и принесите мне.

– Господи, когда это было? Прошло лет сорок…

– Найдите! – Сидоров хлопнул ладонями по столу. – Не задерживаю вас, Грин Тимофеевич.

2

Оладьи и впрямь удались. Тамара видела, что Грин Тимофеевич доволен. Он и не скрывал. «Давненько я не ел такие оладьи, – сказал он после четвертой или пятой лепешки, – пожалуй, только у мамы…»

Потом уже, лежа без сна на диване в детской, Тамара вспоминала обмякшую, в удовольствии от еды, физиономию хозяина квартиры. Его странные, какие-то разные глаза, губы, словно с другого лица, – полные, с наивной ложбинкой, что, причмокивая, прятали за собой оладьи, кусок за куском. И ей было не противно. Так случается, когда не придаешь значения каким-то изъянам в облике приятного тебе человека. О том, что Грин Тимофеевич ей приятен, она как-то не думала – ощущение и только. Он был для нее загадка, как и каждый встреченный незнакомый человек. Правда, одни как-то сразу приоткрывались, с первого взгляда, другие, как Грин Тимофеевич, не очень… Она вновь вернулась к раздумьям: чем ей платить за доброту? Грин Тимофеевич далеко не молод, чтобы тянуться к ней как к женщине. Да и внешне какой-то помятый, изломленный, слабый. Хотя есть много примеров, когда, как говорится, седина в бороду – бес в ребро. Взять хотя бы Нинку, подружку вологодскую, что пристроилась здесь дворником. Дружок ее – бригадир дворников – старше Нинки на сорок лет, а все неутомим, как лось. На вид и не скажешь – сморчок сморчком, а силенок хватит до гробовой доски. Да и Нинка не жаловалась. Так что внешность ни о чем не говорит…

Возвращаясь мысленно к Грину Тимофеевичу, она как-то не оценивала его с подобной стороны. И вся эта большая, богатая, запущенная квартира вносила в душу Тамары, успокоение и надежность. Намерение перебраться за город, на дачу, ее сейчас не занимало. Растаяло, как сахар в чае, сохранив лишь какую-то «сладкую» память об удачно завершенной затее.

Так она и уснула на раскинутом старом диване в уютной, пахнувшей пылью комнате. Проснулась в половине двенадцатого. Такого с ней давно не было. У Нади, на Восстания, она просыпалась рано от уличного шума. Да и Надя не особенно стеснялась, собираясь в свою стоматологию. А тут тишина…

Тамара оперлась на локоть и приподнялась. Вслушалась. Грин Тимофеевич дома, нет? Вроде бы собирался куда-то уходить.

Наверняка ушел…