Одинокий голубь

Ос Фрэнк не удостоил его ответом. Он опорожнил тачку и принялся толкать ее вверх по холму.

Август поймал лошадь и поехал на восток. По пути он снова увидел Оса, работающего в лунном свете. Работы у него еще имелось навалом, поскольку вся равнина была усеяна костями бизонов. Создавалось впечатление, что здесь было уничтожено огромное стадо, потому что дорога из костей вела далеко за горизонт.

Он вспомнил, как впервые приехал в эти равнины много лет назад. Два дня они с Каллом и другие рейнджеры ехали параллельно с огромным стадом бизонов, сотнями тысяч животных, медленно двигающихся на север. Ночью они плохо спали, потому что лошади нервничали от такого соседства. Им пришлось проехать сотни миль, и они встречали бизонов практически постоянно.

Разумеется, они слышали, что бизонов уничтожили, но память о том огромном стаде была такой живучей, что они не верили в эти сообщения. Обсудив их в Лоунсам Дав, они пришли к выводу, что слухи явно преувеличены. Стада, конечно, поредели, но не выбиты полностью. Поэтому он был потрясен, увидев эту бесконечную дорогу из костей. Возможно, только такие дороги и остались от бизонов. Эта мысль заставила его иначе воспринимать пустоту равнины. Исчезли миллионы этих животных, за ними по большей части исчезли индейцы, и великие равнины оказались действительно пусты, никто там не живет и никто не пасется.

Скоро нагрянут белые, это уж точно, но то, что он видел сейчас, было промежуточным моментом, не те равнины, какими они были, и не те, какими они будут, а состояние полной пустоты, тысячи акров пропадающей травы, и только жалкие остатки прежних обитателей этих равнин — бизонов, индейцев и охотников. И большинство из этих оставшихся не в своем уме, вроде того старика, круглосуточно собирающего кости, которые никому не нужны.

— Неудивительно, что ты не прижился в Уако, Ос. — Август обращался больше к самому себе, нежели к старику.

Ос Фрэнк был не в настроении разговаривать, как, впрочем, и слушать. Он наполнил свою тачку костями и направился назад к лагерю.

— Я поеду к Уоллзу, чтобы убить этого бандита и за тебя тоже, Ос, — пообещал он. — Тебе ничего не нужно?

Ос Фрэнк остановился, как бы раздумывая над его словами.

— Мне жалко, что они убивать та собака, — сказал он. — Я его любить. Это эти кайова его убить, не мексиканцы. Шесть кайова.

— Ладно, шесть патронов у меня найдется, — заметил Август. — Может, мне удастся отправить этих негодяев туда, куда отправился твой пес.

— Кайова застрелить лошадь Боба, — добавил Ос. — Потом они его поймать. Разжечь костер и за жарить его. Они так всегда делать. Затем старик снова взялся за тачку и покатил ее к берегу реки.

Светало, но вдали равнина казалась еще темной, а небо там, где оно касалось земли, — серым. Хотя Август больше всего любил зарю, именно в этот час он чаще ощущал себя дураком. Ну разве не идиотство ехать вдоль реки Канейдиан одному, представляя собой легкую добычу для любой шайки, и к тому же голодному до крайности? Попал он в такое положение в результате стечения нескольких обстоятельств: неожиданного решения Калла стать животноводом и своего собственного, столь же неожиданного, решения отправиться за женщиной, которая оказалась дурой настолько, что влюбилась в Джейка Спуна. Все это бессмысленно, но тем не менее было что-то такое во всех этих идиотствах, что ему нравилось. Разумные действия, которые он пытался предпринять раз или два за свою жизнь, практически немедленно оказывались жуткой скукой. Все кончалось пустяками, усердной пьянкой и беспечной игрой в карты. Гасу всегда казалось, что в его безумствах куда больше жизненного азарта.

Солнце уже коснулось травы, а он все ехал и ехал вдоль дороги из бизоньих костей.

55

Мартышку Джона безумно раздражало ее молчание.

— Черт побери, я вырежу тебе язык, если ты не будешь им пользоваться, — сказал он однажды, сбил ее с ног, уселся на нее и поднес свой огромный нож к ее лицу. Песья Морда пригрозился пристрелить его, если он не оставит ее в покое. Лорена была уверена, что Мартышка Джон вполне способен вырезать ей язык. Лорене никогда не приходилось иметь дело с таким отвратительным мужиком. Он был даже хуже Ермоука и индейцев, хотя и те казались ей достаточно омерзительными. Она закрыла глаза, ожидая прикосновения ножа, но Песья Морда щелкнул затвором ружья, и Мартышка Джон не рискнул к ней подступиться. Но он продолжал сидеть у нее на груди, споря с Песьей Мордой по поводу ее постоянного молчания.

— Зачем тебе, чтобы она разговаривала? — спросил Песья Морда. — Я бы тоже не стал с тобой, чертовым старым негодяем, разговаривать.

— Она же может говорить, черт бы ее драл, — ругался Мартышка Джон. — Селезень сказал, она с ним разговаривала.

— Это ее дело, не хочет, пусть не говорит, — настаивал Песья Морда. Он был худ и напоминал ворону, но в глазах светилась сумасшедшинка, и Мартышка Джон никогда не заходил с ним слишком далеко.

— Да мы же ее купили, — возразил он. — Все свои шкуры за нее отдали. Она должна делать, что ей велят.