Одиссей Полихроніадесъ

— Одиссей, посмотри, посмотри сюда… Хаджи-Сулейманъ дервишъ!.. Ха-ха-ха!.. Посмотри, посмотри, кузумъ… И скира его въ рукахъ. Какой сердитый!

И качала головой, и дивилась.

— Это, кузумъ, Одиссей, что такое?.. Ба! ба! Это крпость наша!.. Ходжа сидить! Какъ прекрасно!..

Я уже нсколько свыкся со свободой обращенія въ консульств, подошелъ и тихонько отвчалъ ей на ея глупенькіе вопросы…

Должно быть со времени возвращенія Благова я незамтно для самого себя сдлалъ огромные успхи въ цивилизаціи; я уже съ ней теперь игралъ ту роль, которую нсколько времени прежде игралъ относительно меня кавассъ Маноли.

Когда она спросила меня тихо: «Зачмъ онъ это длаетъ?», я отвчалъ: «Э! любитъ! Искусство такое!» А она сказала: «Это очень хорошо!»

Пока мы говорили тихо, Коэвино мало-по-малу все возвышалъ и возвышалъ голосъ.

Наконецъ онъ вскочилъ и закричалъ громко:

— Нтъ! Это невозможно… Я сказалъ, что это невозможно… У нихъ не готовъ еще комодъ… И я не могу на ней жениться.

Я сказалъ Зельх: «Оставь меня, подожди» и сталъ слушать. Зельха взяла картину, сла съ ней въ кресло и качаясь разсматривала ее.

— Я сказалъ самому отцу, — продолжалъ докторъ, — что комодъ необходимъ съ самаго начала, и далъ ему дв недли срока… Прихожу сегодня, спрашиваю. Комода нтъ. Я отказался и очень радъ!.. И очень радъ… N’est-ce pas, mon ami? n’est-ce pas?.. Свобода лучше… а? а? а? Свобода лучше… Я отказался… Ха-ха-ха! Что можетъ замнить сладость и прелесть свободы… А! Одиссей! Ганимедъ мой прекрасный… Что ты скажешь на это?.. Свобода лучше брака?

— Не знаю право, докторъ, — сказалъ я, — что лучше…

— Все такой же невинный и неопытный… Когда же будетъ твой отецъ? скажи мн мой… Эротъ.

— Я писалъ ему, докторъ, что господинъ Благовъ его ждетъ.

— А! а!.. — весело наступалъ на меня докторъ съ томными глазами и все смясь.

Потомъ онъ посмотрлъ на Зельху и сказалъ:

— Бдная Зельха! Здравствуй, моя бдная! Здорова ли ты? Здорова? Аферимъ! Аферимъ! Ха, ха!

— Другъ мой, знаете что, — сказалъ еще Коэвино, вдругъ обращаясь къ господину Благову: — Сдлайте мн къ Пасх подарокъ. Изобразите мн вмст на одной небольшой картин Зельху и Одиссея. А? Зельху и Одиссея… Поцлуй! изобразите поцлуй молодой любви… Молодой любви, какъ первый и нжный цвтокъ весны.

— Нтъ, — отвчалъ Благовъ, — это вовсе не такъ занимательно. Я хочу представить семью дервиша. Зельха будетъ дочь и будетъ сидть у ногъ стараго Сулеймана и работать что-нибудь… А Одиссей, въ этой турецкой одежд, будетъ подавать ему наргиле; онъ будетъ сынъ.

Я содрогнулся немного отъ страха попасть на полотно въ такомъ обществ, но, полагая, что консулъ дразнитъ только меня, улыбнулся и молчалъ.

Коэвино былъ недоволенъ; лицо его подергивалось какъ всегда, когда кто-нибудь противорчилъ ему, и онъ прибавилъ серьезно:

— Пусть будутъ дв картины. Но прежде моя, прежде моя. Зельха, дитя мое! Слушай, чтобы мн на глазки твои радоваться! Слушай, сдлай то, что я попрошу тебя.

Зельха положила картинку, встала съ большою готовностью и отвчала:

— Прикажи мн, хекимъ-баши113, я сдлаю…

— Сейчасъ?

— Сейчасъ…

— Поцлуй Одиссея… Я Али-паша янинскій. Я ужасный Али-паша!

Я никакъ не ожидалъ этого, и прежде, чмъ усплъ я встать съ моего мста, Зельха спокойно, не улыбаясь, даже не колеблясь, не стыдясь, прыгнула ко мн и, обнявъ меня за шею, поцловала въ губы. Я хотлъ отстраниться въ стыд и страх… Но было поздно.

Коэвино хохоталъ, прыгалъ и кричалъ:

— Я Али-паша! Али-паша янинскій… О! изобразите, изобразите мн, мой другъ, эту мстную картину. Это очаровательный genre!.. Вотъ мысль этой картины: турчанка-танцовщица и стыдливый юноша-грекъ. А? Разв не такъ? Это дйствительность, это истина… Весна! Зелень! Старый фонтанъ, покрытый плсенью и мохомъ… и онъ стыдится, а она не стыдится! Дв простоты! Дв наивности! Два міра! Дв души!

Но Благовъ на эту веселую рчь Коэвино замтилъ съ большимъ равнодушіемъ:

— Напрасно вы, докторъ, безпокоитесь такъ о немъ (то-есть обо мн). Онъ лучше насъ съ вами уметъ устраивать свои дла по этой части. Спросите у него, чмъ онъ занимался съ ней въ своей комнат въ тотъ вечеръ, когда здсь былъ Хаджи-Хамамджи.

Она (счастливая!) не обратила на слова эти никакого вниманія и продолжала смотрть картинки. А я? Я изумленный, пораженный вглубь сердца стыдомъ и почти ужасомъ, взглянулъ только на мигъ туда, откуда исходилъ этотъ ровный, насмшливый голосъ, я бросилъ на лицо его только одинъ быстрый взглядъ испуга и удивленія. И, увидавъ на этомъ блдномъ, продолговатомъ и правильномъ лиц столь знакомое мн хладное и весело-злое, тихое сіяніе, поспшно всталъ и хотлъ итти къ дверямъ. Онъ видлъ! онъ видлъ все и молчалъ… О, Боже!

Коэвино хотлъ удержать меня; онъ ласково звалъ, просилъ возвратиться, но я уже былъ далеко. Мн было до того стыдно, что я и въ комнат моей, свъ у стола, закрылъ лицо руками. Онъ видлъ все! Отчего же онъ молчалъ? Отчего же онъ не бранилъ меня? Отчего не длалъ мн наставленій? Снова тайна, снова загадка сфинкса. И мн придется можетъ быть разбить себ голову, если я не разгадаю ея.

Опятъ какъ и тогда «тмъ печальнымъ вечеромъ» я слышалъ шаги по большой зал.