Одиссей Полихроніадесъ

Джефферъ-Дэмъ проходилъ пѣшкомъ съ однимъ слугой мимо русскаго консульства. Я только этотъ разъ и видѣлъ его, но уже никогда забыть его не могъ; и если бы даже онъ не былъ героемъ такой трагической исторіи, если бъ онъ не совершилъ никакого преступленія, если бъ я не зналъ даже имени, а только видѣлъ бы разъ, какъ онъ прошелъ по улицѣ этой, то и тогда кажется не забылъ бы его никогда, какъ не забываетъ человѣкъ прекрасную картину, на которую онъ поглядѣлъ и недолго, но со вниманіемъ…

Джефферъ-Дэмъ былъ еще молодъ и чрезвычайно красивъ. Онъ былъ пріятно круглолицъ, очень смуглъ и очень свѣжъ; во всей его особѣ, въ огромныхъ темныхъ очахъ, въ небольшихъ черныхъ усахъ, подкрученныхъ кверху, въ стройномъ станѣ, въ тихой, неспѣшной, величавой походкѣ, въ бѣлыхъ рукахъ, заложенныхъ покойно за спину, было такъ много чего-то необъяснимаго, породистаго, тихо-гордаго, тайно-самодовольнаго, что я тебѣ выразить не могу! Одѣтъ онъ былъ, конечно, въ пышную фустанеллу, а куртка его и всѣ остальныя части одежды были изъ чернаго сукна и вышиты золотомъ, сіявшимъ какъ новый червонецъ и на груди, и на спинѣ, и на рукавахъ, и на обуви икръ.

За нимъ шелъ пожилой усатый слуга, тоже одѣтый по-албански, и лицо его было одно изъ тѣхъ худыхъ и свирѣпыхъ арнаутскихъ лицъ, вспоминая о которыхъ, понимаешь событія послѣднихъ дней въ злополучной Болгаріи и видишь тотчасъ предъ собою то церковный дворъ Батока, наполненный истлѣвающими трупами, то тріумфальныя арки изъ мертвыхъ головъ христіанскихъ, перевитыхъ цвѣтами, то распятыхъ и повѣшенныхъ священниковъ; то мать-болгарку, убитую и связанную съ изнасилованною дочерью ремнями ихъ собственной кожи!..

Не этотъ ли слуга помогалъ своему молодому красавцу господину убивать Па́но и его спутниковъ? Не онъ ли ужъ научилъ его все это совершить?..

Когда мы съ Кольйо выскочили, какъ безумные, оба вмѣстѣ на балконъ, Джефферъ-Дэмъ поднялъ не спѣша на насъ глаза, поглядѣлъ на насъ… Я бы желалъ, мой другъ, чтобъ ты понялъ, какъ онъ это именно поглядѣлъ!.. Или глаза его были очень красивы, или мысль объ ужасномъ этомъ убійствѣ придавала всему, что́ до него касалось, особое значеніе… только мы оба съ Кольйо сказали другъ другу почти въ одно время, когда онъ удалился: «какъ глядитъ!»

А «какъ» именно онъ глядитъ, этого мы не могли сказать… Онъ поглядѣлъ равнодушно; ничего не было замѣтно… А мы сказали, однако, оба другъ другу: «Какъ глядитъ!»

Прошелъ молодой злодѣй-красавецъ. Прошелъ и ушелъ, и я больше никогда не видалъ его… Но такъ мнѣ до сихъ поръ кажется удивительнымъ и страннымъ, что такой нѣжный и такой юноша, полный достоинства и изящества, рѣзалъ самъ христіанъ, обагрялъ горячею кровью эти почти женскія руки, заложенныя теперь такъ равнодушно за спину; потерялъ даже ножны свои въ борьбѣ, — такъ мнѣ все это кажется страннымъ, что стоитъ мнѣ только подумать о первой молодости моей и объ Янинѣ, такъ одно изъ первыхъ лицъ, которыя представляются воображенію моему какъ живыя — это Джефферъ-Дэмъ съ поднятыми къ балкону нашему на минуту равнодушными черными очами, въ бѣлой фустанеллѣ, которая чуть-чуть качается, когда онъ ступаетъ по камнямъ, и руки его за спиной, на которыхъ и слѣдовъ христіанской крови какъ будто не видно…

И не мы одни съ Кольйо обратили вниманіе на прекрасную наружность этого безстыднаго убійцы. Люди, гораздо больше насъ знающіе, что такое «изящное», замѣтили ее.

У насъ былъ разъ какъ-то запросто австрійскій консулъ. (Благовъ его продолжалъ предпочитать всѣмъ своимъ товарищамъ, и они часто бывали другъ у друга.)

Ашенбрехеръ больше нашего восхищался красотой молодого бея. Именно больше нашего. Мы съ Кольйо по-дѣтски считали обязанностью, такъ сказать, нашей умалчивать по возможности обо всемъ, что можетъ встрѣтиться въ мусульманахъ мало-мальски хорошаго, и особенно въ мусульманахъ злыхъ; мы не осмѣливались выразить другъ другу то, что́ насъ поразило, и понявъ, конечно, молча другъ друга, сказали только: «какъ глядитъ!..»

Ашенбрехеру не было, конечно, никакой нужды или потребности скрывать свои впечатлѣнія, и онъ хвалилъ громко и восторженно: «Quelle beauté! Ah! Ce costume mirabolent! Mais c’est fabuleux! c’est curieux au plus haut dégrés!.. Какая жалость, что этотъ молодой человѣкъ такой преступникъ, такой негодяй!..»

На это Благовъ отвѣчалъ ему при насъ съ веселостью (онъ всегда при Ашенбрехерѣ былъ въ духѣ):

— Я жалѣю о другомъ… И я его видѣлъ, и отдаю справедливость и костюму его и наружности; и даже такъ оцѣнилъ все это, что пожалѣлъ объ одномъ: отчего я здѣсь не всемогущій сатрапъ… я сначала выписалъ бы изъ Италіи живописца, чтобы снять съ него портретъ, а потомъ повѣсилъ бы его… я не говорю: посадилъ бы его на колъ… потому что, какъ вы знаете, теперь это не принято… но я повѣсилъ бы его тоже картинно: при многолюдномъ сборищѣ и христіанъ, и турокъ, чтобы турки учились впередь быть осторожнѣе… И самъ присутствовалъ бы при этой казни… Я не шучу…

— О! — воскликнулъ, смѣясь, австріецъ, — какое нероновское соединеніе артистическаго чувства и кровожадности… О!..