Одиссей Полихроніадесъ

И такъ онъ то туда, то сюда, и руками, и глазами, и ногами… и голову назадъ, и голову направо, и голову налѣво… А мы всѣ — Исаакидесъ, Кольйо, и я, и обѣ госпожи! Исаакидина и матерь ея — сидимъ и смотримъ на него. Не знаю, какъ сказать… какъ будто бы нехорошо… А можетъ быть это происходитъ отъ свободы политическихъ нравовъ въ Греціи и для этого самаго проливали кровь Канарисъ, Міаули и Караискаки! Не знаю!..

Сомнителенъ также показался мнѣ и другой родъ вольности, которую онъ себѣ позволялъ.

Онъ какъ-то все подпрыгивалъ, сгибая колѣнки и подобострастно смѣясь, все обращался къ одной госпожѣ Исаакидесъ, а не къ мужу или къ матери…

— Кирія!.. о! Кирія!.. Вы не повѣрите, что́ за энтузіазмъ можетъ пробудить новый пѣвецъ, котораго я слышалъ…

И вдругъ выпрямился; очи печальныя, одну руку къ сердцу, а другую кверху…

Клятвамъ ты не довѣряешь…Вздоховъ знать не хочешь ты!…

И опять, согнувъ колѣнки и улыбаясь, къ ней:

— Кирія! Кирія!..

О государственныхъ волненіяхъ въ Элладѣ или о стихотвореніяхъ Суццо говоритъ, языкъ его хорошъ; а насчетъ увеселеній и дамъ: все у него сулье, суаре, гантіа, а не папуціа, не хоро́, не хиро́фтіа102

.

Изо всего обращенія его съ госпожей Исаакидесъ мнѣ показался остроумнымъ одинъ только льстивый вопросъ его этой молодой дамѣ; она вышла по хозяйству приготовить намъ какое-то прохладительное и пригласила съ собой даже Кольйо (который сидѣлъ скромно въ углу и подобно мнѣ большею частію созерцалъ молча аѳинянина и слушалъ его), они пробыли тамъ довольно долго.

Едва только возвратилась она, предшествуемая служанкой, которая несла на подносѣ сладости, какъ Вамвако́съ бросился съ дивана и, устремляясь къ ней навстрѣчу, воскликнулъ съ отчаяніемъ: «А! госпожа моя, вы насъ вовсе покинули! Мы думали, что вы уже корни пустили тамъ!..»

Это «корни пустили тамъ» мнѣ понравилось.

Такъ продолжалось очень долго. Вамвако́съ занималъ общество; остальные изрѣдка прерывали его. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока наконецъ онъ не усыпилъ старушку мать госпожи Исаакидесъ. Забывъ свою безмолвную важность, почтенная кирія упала потихоньку на подушки софы и уснула. Дочь, смѣясь, разбудила ее, и она ушла.

Кольйо сначала долго не показывался въ пріемной — онъ остался въ прихожей и стыдился взойти при аттическомъ львѣ. Госпожа Исаакидесъ сказала, наконецъ, мужу:

— Смотри, киръ Васила́ки, бѣдный Кольйо стыдится и сидитъ внизу. — Исаакидесъ самъ пошелъ за нимъ и, приведя его за руку, какъ смущенную невѣсту, посадилъ его у стола въ сторонѣ. Кольйо, я видѣлъ, весь вечеръ послѣ этого былъ на себя не похожъ… Онъ былъ какъ потерянный (отъ самолюбія и стыда, такъ я думалъ)… Сидѣлъ облокотившись на столъ, не говорилъ ни слова, изрѣдка печально улыбался мнѣ, едва отвѣчалъ на ободрительные вопросы хозяина и хозяйки. А когда ему подавали варенье и кофе, онъ внезапно и судорожно выходилъ изъ своего онѣмѣнія, схватывалъ лѣвою рукой широкій рукавъ своей правой руки, какъ священникъ, желающій благословить, и вовсе безъ надобности такъ высоко и изысканно поднималъ эту руку съ ложечкой надъ подносомъ, какъ будто онъ хотѣлъ эту ложку вонзить въ желе съ исполинскою силой. Глаза его все время были потухшіе и лицо какъ бы изможденное…

Подъ конецъ вечера Исаакидесъ ласково сказалъ женѣ:

— Киріакица моя, не утѣшишь ли ты насъ старымъ винцомъ?

— Съ радостью, съ радостью, — отвѣтила добрая хозяйка, и вино принесли.

Исаакидесъ наливалъ намъ всѣмъ тремъ, и мы пили понемножку, даже и Кольйо.

Вьпивъ рюмки по двѣ, мы всѣ хоромъ запѣли всѣмъ извѣстную греческую Марсельезу:

О, мой острый и длинный ножъИ ты, черное ружье мое, огневая птица…Вы уничтожаете турка, терзаете тирана на части…

Госпожа Исаакидесъ сказала тогда Кольйо:

— Приблизься, Кольйо; зачѣмъ ты удаляешься и стыдишься?.. Пой съ нами громче…

Кольйо кивнулъ головой въ знакъ согласія и произнесъ въ первый разъ во весь вечеръ два слова: «это можно!» подошелъ поближе къ хозяйкѣ и аѳинянину, началъ пѣть, и сильный голосъ его очень скоро покрылъ всѣ другіе голоса.

Въ эту минуту, когда всѣ занялись пѣніемъ, Исаакидесъ тронулъ меня за плечо, отвелъ къ столу и, наливая мнѣ еще рюмку вина, сказалъ:

— За твое здоровье, Одиссей…

Мы выпили.

Потомъ Исаакидесъ, всматриваясь въ лицо мое, ласкательно продолжалъ:

— Имѣю я до тебя большую просьбу, дитя мое; ты приближаешься постоянно къ консулу русскому; постарайся, чтобы безъ меня уже было начато наше дѣло съ Шерифомъ. Ты знаешь? Старое дѣло, которое туркарья въ мою пользу рѣшить, конечно, не хочетъ… А я могу и долго пробыть въ отъѣздѣ… Я хочу угодить консулу…

Я отвѣчалъ, пожимая плечами, что я кажется въ этомъ ничего не могу.

— Кого господинъ Благовъ слушаетъ? Никого!

— Пусть такъ! — продолжалъ Исаакидесъ, — но все-таки напоминаніе одно… У него разныя мысли и заботы. Напоминаніе… Послушай меня…