Одиссей Полихроніадесъ

Онъ ходилъ въ фескѣ, въ широкихъ панталонахъ дурного покроя и въ ваточномъ пальто, не дорогомъ и поношенномъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ, какъ люди одѣваются хорошо по-европейски, и я сталъ больше понимать въ этомъ и безсознательно жалѣлъ, что Шерифъ-бей надѣлъ это платье цивилизаціи и моды, съ которымъ онъ и обращаться не умѣлъ. Пріятное и молодое лицо его портилось еще и тѣмъ, что онъ, какъ многіе у насъ, рѣдко брился. И эта черта была еще замѣтнѣе при плохой европейской одеждѣ; небритый подбородокъ въ восточной одеждѣ придаетъ только суровый и грубый видъ; а при европейской онъ дѣлаетъ человѣка похожимъ на грязнаго нищаго или на столичнаго уличнаго вора.

Непріятно, конечно, было видѣть человѣка, который построилъ такой великолѣпный домъ и тратилъ такъ много денегъ, такимъ неопрятнымъ. Но это все я разсуждаю теперь. А тогда я хоть и чувствовалъ смутно все это, но другія гораздо болѣе важныя соображенія заставляли меня съ самаго начала моего пріѣзда въ городъ смотрѣть на Шерифъ-бея съ искреннимъ дружелюбіемъ, жалѣя только, зачѣмъ такой хорошій человѣкъ не можетъ креститься и стать членомъ нашей общины.

Недостатки Шерифъ-бея вредили только ему и развѣ семьѣ его и ближайшимъ людямъ, такимъ же туркамъ, какъ онъ. Добрыя же его качества прямо относились къ намъ, христіанамъ, и были намъ дороги именно потому, что были рѣдкостью въ туркѣ.

Шерифъ-бей пилъ, напримѣръ, но онъ пилъ и бывалъ пьянъ у себя дома или у другихъ пріятелей турокъ, подобно ему падкихъ до раки; изъ насъ онъ въ пьяномъ видѣ никогда никого не тревожилъ. Восточные люди всѣхъ вѣръ и племенъ стыдливы и шума не любятъ. Ни турку, ни болгарину, ни греку, ни армянину нѣтъ никакой охоты въ пьяномъ видѣ бить окошки и посуду и цинически выставлять всѣмъ людямъ напоказъ свое буйство, свой развратъ, свои оргіи.

Шерифъ-бей разорялся отъ неумѣренной жизни и отъ дурныхъ распоряженій по хозяйству; но онъ не былъ христіаноборецъ и свою мать, христіанку, такъ чтилъ и любилъ, какъ благослови Боже каждому изъ насъ почитать и любить!

Къ тому же, и не раздѣляя мнѣнія Исаакидеса, что турокъ позволительно грабить огромными процентами и даже фальшивыми расписками, все-таки можно сказать, какой же христіанинъ станетъ ненавидѣть тѣхъ мусульманъ, которые разоряются и вредятъ этимъ укрѣпленію мусульманскаго владычества? Чѣмъ слабѣе и бѣднѣе турки, тѣмъ естественнѣе намъ меньше ненавидѣть ихъ.

Шерифъ-бей былъ невѣжественъ и кромѣ плохого чтенія и письма на двухъ языкахъ, турецкомъ и греческомъ, ничему обученъ не былъ. Но что́ было мнѣ до этого за дѣло? Тѣмъ лучше! Это его дѣло, а не наше.

Важно было то, что его мать была христіанка, что онъ позволялъ ей жертвовать доходы на православныя церкви (какъ мы видѣли изъ исторіи бакѣевскихъ огородниковъ, «обильно проливавшихъ слезы подъ сѣнью двуглаваго орла»). Важно было то, что крестьяне въ чифтликахъ его жили посноснѣе, чѣмъ у другихъ беевъ и даже… чѣмъ у иныхъ христіанскихъ старшинъ, скупившихъ у беевъ подобные чифтлики. Важно было то, что онъ былъ со всѣми вѣжливъ и что пріятная наружность его никого изъ насъ не обманула.

Сверхъ всего этого была и еще одна личная причина, которая располагала меня къ Шерифъ-бею.

Подобно тому, какъ дипломатъ Сабри-бей, служившій въ Портѣ, былъ благосклоненъ къ отцу моему за то, что отецъ подарилъ ему большой меццовскій коверъ съ яркими узорами по бѣлому полю, такъ и я былъ признателенъ Шерифъ-бею за серебряную сигарочницу очень тонкой, филигранной работы, которую онъ вручилъ мнѣ по слѣдующему случаю. Еще когда я до пріѣзда Благова жилъ у отца Арсенія, Шерифъ-бей заѣхалъ однажды къ священнику по какому-то порученію своей матери.

Онъ былъ верхомъ на вороной, небольшой, но лихой лошадкѣ своей, которую многіе знали въ Янинѣ за то, что она «плавала какъ змѣя, летала какъ птица и по скаламъ взбиралась подобно козѣ». Противъ обыкновенія всѣхъ беевъ, которые по городу ѣздятъ всегда почти шагомъ и въ сопровожденіи пѣшаго слуги, Шерифъ-бей, не знаю почему, былъ одинъ. На дворѣ у отца Арсенія не было никого, и я, взявъ подъ уздцы прекрасную лошадку, съ удовольствіемъ водилъ и прохлаждалъ ее, пока бей сидѣлъ у священника.

Сбираясь опять сѣсть на коня и ѣхать домой, Шерифъ-бей поблагодарилъ меня и, не зная кто я такой, предложилъ мнѣ бакшишъ въ пять піастровъ; я сухо поблагодарилъ его. Тогда, обративъ вѣрно вниманіе на недовольное выраженіе лица моего, онъ спросилъ меня:

— А ты чей такой, мальчикъ?

— Я сынъ киръ-Георгія Полихроніадеса изъ Загоръ, который только что русскимъ драгоманомъ назначенъ, — сказалъ я съ достоинствомъ.

— Ва! Вы сынъ его? — воскликнулъ бей, спохватясь и подавая мнѣ руку, — въ такомъ случаѣ простите мнѣ и будемъ друзьями.

Меня эта внезапная перемѣна тона очень тронула.