Одиссей Полихроніадесъ

Письмо это меня и обрадовало, и тронуло глубоко, и испугало, и превознесло… Отецъ скоро будетъ! радость… Какъ его обижали еще смолоду люди, какъ его потнаго и согбеннаго подъ ношей негодяи турки били по лицу — жалко! Состояніе наше непрочно, и я долженъ помнить, что завтра, завтра отецъ несчастный ослѣпнетъ, и я… я… мальчишка долженъ буду немедленно захватить въ руки кормило нашего уже надломленнаго судна и управлять имъ въ страшныхъ и тяжкихъ пучинахъ житейскаго океана… Это очень страшно!!.. Очень страшно…

А гордость моя была польщена и порученіемъ собрать деньги, и тѣмъ, что отецъ уже считалъ меня почти мужемъ и писалъ мнѣ такъ дружески и такъ довѣрительно…

Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ чувствъ я воспрянулъ какъ львенокъ и далъ себѣ слово собрать деньги съ лукавыхъ селянъ и доставить ихъ страдальцу родителю моему раньше, чѣмъ онъ, бѣдненькій, ожидаетъ…

Мужество! мужество! Одиссей!.. Умъ и энергія! Пусть Несториди не скажетъ больше никогда обо мнѣ: «Ну, какой Одиссей купецъ!.. Купецъ долженъ быть умный, мошенникъ, молодецъ… А ты учитель какой-то…» Покажу я тебѣ учителя!

Благову не говорить? Но его и нѣтъ въ городѣ; достаточно будетъ сказать г. Вро́ссо.

Увидимъ…

Теперь бѣгу къ Сабри-бею…

Все покидаю! Книги, тетрадки закрыты… Забытъ образъ черноглазой цыганочки моей… благоуханіе развращенной, но милой «горькой травочки» сердечной моей… далеко! далеко улетѣло, разсѣялось суровою и благодушною, серьезною и честною рѣчью любимаго отца…

Бѣгу къ Сабри-бею… бѣгу…

Къ тому же… быть можетъ… и узнаю какъ-нибудь… ну… какъ-нибудь… какъ придется, — не прогнѣвался ли на меня паша за то, что я еще тогда, прежде карнавала, хотя мигъ пытался ѣсть бокомъ при немъ, или за то, что не могъ ѣсть… и убѣжалъ какъ дикій человѣкъ изъ-за просвѣщенной трапезы… Дьяволъ самъ разберетъ всѣ эти трудности и хитросплетенія человѣчества… А разбирать, однако, очень необходимо и даже неизбѣжно!.. Вотъ беласъ119 гдѣ!

Прихожу въ Порту. Вхожу въ тѣ большія, холодныя сѣни, гдѣ ждутъ всегда просители; гдѣ стоятъ у дверей стражи и жандармы; чрезъ которыя изъ однѣхъ завѣшанныхъ теплою занавѣской дверей въ разныя другія двери, тоже завѣшанныя, перебѣгаютъ посланцы, проходятъ чиновники туда и сюда, возбуждая всегда движеніе въ толпѣ, большее или меньшее, смотря по званію и силѣ проходящаго…

Вхожу и вижу разныхъ людей съ бумагами въ рукѣ и безъ бумагъ, кто сидитъ на полу, кто на ступенькахъ лѣстницы, кто стоитъ у стѣны. Нѣкоторые воины и стражи сидятъ на скамеечкахъ. Ходитъ продавецъ бубликовъ съ лоткомъ для проголодавшихся людей; кафеджи готовъ подать кофе (за деньги) кому угодно…

Смотрю, кому бы сказать, что я къ Сабри-бею, чтобы послушался и скорѣе доложилъ. Къ счастію, вижу, сидитъ тотъ самый серьезный, тихій, но твердый турокъ, который почти годъ тому назадъ, когда я еще былъ несравненно глупѣе и необразованнѣе, защитилъ меня отъ бѣшеной Гайдуши, тотъ самый благодѣтельный воинъ, который вынудилъ меня благословить хоть на мгновенье позорное иго иновѣрныхъ…

Его звали Гуссейнъ-ага…

Я немножко сробѣлъ, подходя къ нему, потому что толстые и длинные усы его стояли и въ бока и впередъ довольно грозно, но укрѣпился духомъ и сказалъ ему искательно:

— Гуссейнъ-ага мой… Благоволите доложить… Сабри-бею, что я имѣю до него весьма нужное дѣло. Я сынъ русскаго драгомана Полихроніадеса…

Гуссеннъ-ага все равнодушно и мрачно спросилъ:

— Сабри-бей?..

Я говорю: «Да-съ… Гуссейнъ-ага мой… Ваше благородіе… потрудитесь…»

Гуссейнъ-ага всталъ не спѣша (онъ прежде почти презрительно оглядѣлъ меня съ головы до ногъ), приподнялъ занавѣску на одной изъ дверей, и я слышалъ, какъ онъ, просунувъ голову туда, сказалъ грубымъ голосомъ:

— Йорга́ки-Поли́кроноса мальчикъ желаетъ притти. Слово имѣетъ сказать… Можно…

И, обернувшись опятъ назадъ, Гуссейнъ-ага сказалъ мнѣ:

— Иди!

Я вошелъ.

Сабри-бей провожалъ въ эту минуту къ дверямъ одного пожилого, очень худого и какъ будто сердитаго турка въ зеленой чалмѣ и синей очень опрятной одеждѣ…

Я слышалъ конецъ ихъ разговора: «Такъ это невозможно?» спрашивалъ сердитый турокъ, какъ бы сдерживая гнѣвъ. Сабри-бей вѣжливо, тонко, искательно отвѣчалъ ему:

— Невозможно, эффенди мой, это никакъ невозможно. Теперь совсѣмъ другіе порядки… Я очень радъ бы былъ услужить вамъ, но въ изгнаніе нельзя человѣка за два слова послать…

— Невозможно! — повторилъ турокъ мрачно (казалось, что ему большого труда стоило не изругать, не проклясть, не избить Сабри-бея). — Намъ невозможно, а гяурамъ судитамъ120 все возможно…

— Это не наше дѣло, эффенди мой; на это есть трактаты съ иностранными девлетами… — съ улыбкой ничѣмъ непобѣдимой дипломатіи возразилъ Сабри.

— Эй в’аллахъ! — сказалъ эффенди уходя и кланяясь.

Онъ направился къ двери и, проходя мимо меня, взглянулъ на меня такъ грозно, что я не зналъ куда скрыться. Но это впечатлѣніе тотчасъ же исчезло, когда я остался одинъ съ ласковымъ Сабри.