Одиссей Полихроніадесъ

— Можешь ты запомнить то, что́ я тебѣ скажу, и написать объ этомъ г. Благову въ Превезу?

— Я постараюсь, паша-эффенди мой… — сказалъ я, чувствуя, что у меня вырастаютъ крылья и что и умъ мой, и память, и всѣ силы души моей становятся вдругъ гораздо острѣе…

— Слушай же, — продолжалъ паша весело, — напиши г. Благову, что онъ проигралъ пари, той книжки я еще не нашелъ, онъ знаетъ; но найду и пришлю; но я въ другомъ мѣстѣ нашелъ то, о чемъ мы говорили: «Не Сіаме́къ убилъ Дива, а сынъ его Хушенгъ». Такъ у Фирдузи… Не забудешь? Скажи, какъ я сказалъ.

Я повторилъ уже безъ страха, а стремительно и весело: «Не Сіаме́къ убилъ Дива, а сынъ его Хушенгъ. Такъ у Фирдузи»…

Я видѣлъ, что за спиной паши Сабри-бей ободрялъ меня улыбкой.

— Аферимъ! — сказалъ паша. — А кто такой Фирдузи?

Я сказалъ: — Оттоманскій стихотворецъ, паша-эффендимъ.

— Аджемскій, фарсійскій, — сказалъ паша и пошелъ садиться въ коляску.

А я… А я?..

Я ушелъ домой спокойный…

Что́ мнѣ было больше нужно?.. Чѣмъ я не дѣльный, полезный сынъ, еще съ «пухомъ айвы» на щекахъ; я умѣю уже помогать отцу и открывать себѣ путь къ самымъ могущественнымъ лицамъ въ мірѣ…

Пусть Несториди узнаетъ все это! Будетъ онъ говорить другой разъ: «Какой ты купецъ. Ты такъ — учитель какой-то!» Посмотримъ!

О томъ, что «не Сіаме́къ убилъ Дива, а сынъ его Хушенгъ. Такъ у Фирдузи» я написалъ г. Благову тотчасъ же по возвращеніи домой очень обстоятельно и почтительно; потомъ попросилъ позволенія у Вро́ссо отлучиться будто бы прямо въ Загоры по дѣламъ отца; онъ разрѣшилъ, и на другое утро очень рано, только что первый румянецъ прекрасной Эосъ озарилъ нагую вершину Линьядесъ, я вышелъ изъ консульства, сѣлъ на мула и закутанный въ бурку выѣхалъ изъ Янины въ сопровожденіи Гуссейнъ-аги и другого жандарма, рябого и довольно стараго, который тутъ же погрозился шутя русскому консульству, и когда я спросилъ:

— За что́ ты, ага мой, русскому консульству грозишься? Онъ потрепалъ себѣ правую ногу и сказалъ:

— Болитъ. Одинъ казакъ подъ Силистріей саблей крѣпко ударилъ, пезевенгъ123!..

Но сказалъ онъ это весело, какъ приличествуетъ воину, который съ удовольствіемъ вспоминаетъ о прежнихъ бояхъ своихъ, и замѣчаніе это нисколько не нарушало того веселаго и добраго расположенія духа, въ которомъ мы всѣ трое, мои тѣлохранители и я, выѣхали изъ города и небольшою рысцой пустились по гладкой и узкой долинѣ Яницкой, по которой еще разстплался утренній бѣлый туманъ.

II.

Другъ мой добрый, мнѣ бы не хотѣлось описывать тебѣ то, что́ мы сдѣлали въ селѣ Джамманда́…

Мнѣ непріятно и стыдно объ этомъ вспоминать… Но пусть тебѣ будетъ извѣстно все обо мнѣ; не только тѣ ошибки моей юности, которыя могутъ пробудить въ тебѣ симпатію и заставятъ тебя снисходительно и весело улыбнуться, но и тѣ поступки мои, которые возбудятъ въ тебѣ отвращеніе и гнѣвъ…

Да! Несториди ошибся!.. Я былъ купецъ, — я былъ «мошенникъ, извергъ», какимъ слѣдуетъ быть мужчинѣ, какъ онъ когда-то шутилъ… Или, сказать иначе, я даже не былъ извергъ, я былъ тѣмъ Понтикопеци, котораго Благовъ такъ безжалостно изгналъ однимъ лишь мановеніемъ руки… и который мнѣ самому казался довольно низкимъ и смѣшнымъ.

Я досталъ для отца тѣ сто двадцать золотыхъ лиръ. Чрезъ два дня послѣ моего пріѣзда съ турками въ село Джамманда́ австрійская почта везла уже на Босфоръ твердый и тяжелый групъ124 зашитаго въ кожаный мѣшочекъ золота… Такой крѣпкій, круглый, плотный былъ этотъ групъ…

И я былъ этимъ гордъ, и всѣ свои меня хвалили… И я считалъ себя правымъ и умнымъ…

Скорѣй, скорѣй!.. Я кончу это безъ подробностей…

Мы пріѣхали въ село Джамманда́ еще до полудня и зашли къ одному селянину не изъ лучшихъ. Я былъ не совсѣмъ спокоенъ и все просилъ Гуссейна быть построже.

— Успокойся! — говорилъ турокъ, — все сдѣлаемъ… Будутъ деньги!

— Они ужасно лукавы, эти люди! — говорилъ я ему о селянахъ.

— Не бѣда! — отвѣчалъ Гуссейнъ.

Гуссейнъ былъ вообще въ духѣ и прежде всего потребовалъ отъ хозяйки поѣсть чего-нибудь…

— Что́ у тебя есть? — спросилъ онъ.

Хозяйка сказала, что ничего нѣтъ кромѣ хлѣба и траханы125.

Какъ не знать арнауту, что́ такое трахана!

Но Гуссейнъ притворился, что не знаетъ, и началъ разспрашивать, какъ она дѣлается. Хозяйка не вѣрила, что онъ не знаетъ, и смѣялась, но Гуссейнъ настаивалъ, и она говорила:

— Беру муки, просѣю…

— А потомъ?

— Потомъ… потомъ что́…

— Да! потомъ что́! говори, баба!

— Потомъ — тру…

— Трешь? Пекъ эи́… А когда протрешь… тогда что́?

— Сушить на солнцѣ буду…

— Въ чемъ терла, въ томъ и сушить понесешь…

— Нѣтъ, ага мой (она начинала хохотать), на полотнѣ.

— Видишь ты, какой трудъ! Небось полотно надо искать! Пока найдешь… пока принесешь… пока разстелешь… Когда, когда высохнетъ! А тамъ еще варить… Нѣтъ, знаешь что́, баба, мнѣ жаль тебя… Это, бѣдная, для тебя слишкомъ трудно. А ты знаешь что́? Возьми двухъ куръ… разъ-два головки имъ хвати и изжарь… Жарить, пожалуй, мы и сами будемъ. Надо тебѣ помочь…

Я ничего не сказалъ и денегъ за это не обѣщалъ; ибо у меня было ихъ вовсе мало, и я очень былъ радъ и самъ курицу съѣсть…