Одиссея

В 1815 г. вышло 2-е издание прозаического перевода “Одиссеи”, снова анонимное, но на этот раз, по всей видимости, подготовленное П. Соколовым. Он постарался освободить его от множества славянизмов, которыми увлекался Екимов, придал именам собственным форму, соответствующую оригиналу (в частности, вместо латинизированного Улисса появился Одиссей), но греческого Соколов по-прежнему не знал и сверял перевод то ли с латинским, то ли с французским текстом “Одиссеи”, не пытаясь устранить пропуски и небрежности 1-го издания.

Новый прозаический перевод (с параллельным греческим текстом) обеих поэм Гомера предложил в 20-х годах 19 в. И.И. Мартынов (“Илиада” — 1823-1825, “Одиссея” — 1826-1828) в его известной серии “Греческие классики”, ч. ΧΙ-ΧΙΙ. Мартынов имел отдаленное представление об эпическом стиле и, в частности, исключал из текста определения, “без коих в переводе можно, а часто и должно обойтись”, и не придерживался никакой системы в передаче постоянных эпитетов, хотя иногда находил удачные новообразования (“златоуздые кони”, “медноланитный шлем”) и снабдил перевод примечаниями по части стиля и употребления сложных слов. Перевод Мартынова, сделанный под сильным влиянием очень популярного на рубеже 18-19 вв. прозаического французского перевода Битобе (1785) получил у современников отрицательную оценку, которая удерживалась за ним на протяжении нескольких десятилетий.

Переводы отдельных частей из “Одиссеи”, опубликованные после Мартынова (1831 — Масальского из кн. 2. 155-255; 1840 — Джунковского, кн. 1 целиком) заслуживают упоминания только потому, что в них уже был использован — на пути, проложенном Гнедичем, — гексаметр, употребление которого вызвало, впрочем, решительное сопротивление у литераторов, требовавших передачи простонародности и даже “вульгарности” языка Гомера. (Заметим, что предпринятые тогда же и чуть позже попытки “воссоздать” “Илиаду” языком и стилем русских былин с заменой Атрида на Атреевича воспринимаются сейчас, как кошмарный сон.)

Таков был фон, на котором Жуковский принялся в начале 40-х годов за “Одиссею”. Правда, перед ним была уже совершенно законченная “Илиада” в переводе Гнедича, у которого можно было бы многому поучиться, был немецкий перевод Фосса, но Жуковский не ставил себе целью вступать с ними в соревнование и в своей “Одиссее” пошел совсем иным путем.

2

Интерес к античности, характерный для всех русских поэтов по меньшей мере с середины 18 в., пробудился в Жуковском достаточно рано и нашел отражение как в его собственном творчестве, так и — главным образом — в его переводах.

Первым произведением в этом ряду надо, по-видимому, считать переложение рифмованными ямбическими четверостишиями знаменитого отрывка из Сапфо, до сих пор не получившего однозначного толкования (“Тот мне кажется равным богу...”, фр. 31), — “Сафина ода” (1806). В том же году последовал перевод басни Лафонтена “Сокол и Филомела”, которая представляет собой несколько причудливый гибрид басни Гесиода о соколе и ястребе (ТиД, 202-212) с известным мифом о превращении в соловья афинянки Прокны (см. примеч. к 19. 518). Затем, в 1809 г. по мотивам Горация (Оды. II. 3) было написано стихотворение “К Делию” и тогда же переведена баллада “Кассандра” Шиллера, использовавшего эллинистический миф об убийстве Ахилла, завлеченного троянцами под предлогом его бракосочетания с Поликсеной, дочерью царя Приама (см. вступительную заметку к CMC). Из менее известного немецкого поэта Маттиссона (1761-1831) Жуковский в 1812 г. перевел стихотворение “Элизиум”, в основу которого положен рассказ о пребывании души в царстве мертвых, и героиней его является, соответственно, Психея (Душа). Затем Жуковский возвратился к Шиллеру, переведя одну из самых известных его баллад “Ивиковы журавли” (1813) и стихотворение “Явление богов” (1815), в котором действуют Зевс, Аполлон, Бахус, Эрот и Стикс. В промежутке между этими переводами появилась собственная баллада Жуковского “Ахилл” (1814), написанная 4-стопным хореем по мотивам кн. XXIV “Илиады” (Приам у Ахилла), но с прибавлением обширных рассуждений Ахилла об ожидающей его скорой смерти, о гибели Патрокла и посмертной славе, — все это излагалось с сугубо меланхолическим настроением.[1731]

Завершает античную тему в первые два десятилетия творчества Жуковского обращение к римским авторам — Овидию (перевод одного эпизода из “Метаморфоз” — кн. XI. 410-748 — под названием “Цеикс и Гальциона”, 1819) и Вергилию (“Разрушение Трои” — кн. II “Энеиды”, 1822). Переводы эти показательны в том отношении, что выполнены гексаметром, т.е. размером подлинника, что, как мы видели, в те времена было вовсе не обязательным правилом.