Одна маленькая ложь

Перевожу взгляд на сумрачное лицо Эштона, а потом опять смотрю на женщину. Понимаю, что бесстыдно таращусь, но не могу ничего поделать.

Она смотрит то на меня, то на Эштона.

– Кто… – Женщина силится что-то сказать, губы шевелятся, но из них больше не исходит ни звука. А в ее глазах я вижу только смятение.

– Мам, это я, Эштон. А это Ливи. Я тебе про нее рассказывал. Мы зовем ее Ирландкой.

Глаза женщины смотрят в лицо Эштона, а потом веки опускаются, словно она ищет ответ в своей памяти.

– Кто… – Она делает вторую попытку. Я делаю два шага вперед, насколько позволяет мне рука Эштона. Слышу слабый запах мочи, как в доме престарелых, где у многих пациентов проблемы с недержанием.

Словно бросив попытки разобраться, кто есть кто, женщина поворачивает голову и смотрит в окно.

– Пойдем, подышим воздухом, – шепчет Эштон и тянет меня за собой к тумбочке с маленьким музыкальным центром. Включает диск Этты Джеймс, чуть прибавляет громкость. Молча выводит меня из комнаты и тихо закрывает за собой дверь. Так же молча спускаемся по другой лестнице во внутренний двор с голыми дубами и дорожками между подготовленными к зиме цветочными клумбами. Наверное, в теплую погоду здесь очень уютно. А сейчас на легком ноябрьском морозце я зябко повожу плечами.

Эштон опускается на скамейку, усаживает меня на колени и обхватывает руками, словно хочет спрятать от стужи. И я не противлюсь: мне необходимо его тепло, и не только из-за морозца. Даже если это неправильно.

Именно этого я и боялась.

Больше я не знаю, что правильно, а что нет. Знаю одно: мать Эштона жива, и доктор Штейнер отправил меня сюда, чтобы я узнала правду. Откуда все разузнал доктор Штейнер. Потом разберусь.

Закрываю глаза и вдыхаю, с наслаждением вдыхаю божественный запах Эштона. Быть с ним рядом после нашей с ним ночи еще труднее, чем я себе представляла. У меня такое ощущение, будто бы я стою на краю утеса, а буря эмоций в моей душе вот-вот столкнет меня – боль и смятение, любовь и желание. Снова чувствую это притяжение, желание прижаться к нему, коснуться рукой груди, поцеловать, убедиться в том, что он мой. Однако он не принадлежит мне. Он и себе-то пока не принадлежит.

– Эштон, зачем? Зачем ты солгал, будто она умерла? Зачем… почему все так?

– Я не лгал. Просто промолчал, когда ты решила, что она умерла.

Очередное «почему» просится на язык, но Эштон меня опережает:

– Мне было легче смириться с этим, чем признать, что моя мать меня не помнит. Каждый день я просыпался с надеждой, что она умерла и я стал свободным от своей гребаной жизни. И теперь могу жить с миром.

Закрываю глаза, чтобы спрятать слезы. С миром. Теперь мне понятен тот взгляд, которым смотрел на меня Эштон, когда узнал, что мои родители умерли. Он желал того же себе. Переведя дыхание, говорю:

– Ты должен рассказать мне. Все.

– Сейчас расскажу, Ирландка. Все расскажу. – Эштон чуть откидывает голову, словно собирается с мыслями. Чувствую, как его грудь вздымается рядом с моей, когда он делает вдох. Мне кажется, будто я вижу, как с его плеч сваливается тяжесть: впервые в жизни он может говорить свободно. – У моей матери последняя стадия болезни Альцгеймера. Эта болезнь развилась у нее очень рано – раньше, чем у многих.

В горле у меня внезапно встает ком.

– Она родила меня, когда ей было за сорок. Я был нежданным ребенком. И нежеланным для моего отца. Он не из тех, кто умеет делиться. Не хотел, чтобы мать отвлекалась на меня. – Он замолкает и грустно улыбается. – До знакомства с моим отцом мама жила в Европе и много лет работала моделью. У меня сохранились журналы с ее фотографией на обложке. Как-нибудь тебе покажу. Она была потрясающая. Глаз невозможно отвести.

Поднимаю руку и провожу по его щеке.

– Почему-то меня это не удивляет.

Эштон закрывает глаза и на миг припадает к моей руке, а потом продолжает свой рассказ:

– Когда она познакомилась с отцом, поначалу она тоже не хотела заводить детей, так что все складывалось благополучно. До моего рождения они прожили в браке пятнадцать лет. Пятнадцать лет безмятежного счастья, а потом родился я и все разрушил. По версии моего отца. – Он произносит это с равнодушным видом и пожимает плечами, но я знаю, что на самом деле ему это совсем небезразлично. Вижу потаенную боль в его карих глазах.

Знаю, что зря делаю это, но прижимаю ладонь к его груди.

Эштон кладет сверху свою ладонь, сжимает мою и закрывает глаза.

– А я думал, что больше уже никогда не почувствую это, – шепчет он.

Даю ему время, а потом прошу продолжить:

– Рассказывай дальше. – Но оставляю руку на том же месте, поверх его сердца, которое стучит все быстрее.

Губы у него чуть морщатся, словно от боли, а потом он открывает глаза, и я вижу, как они блестят. От одной мысли, что Эштон плачет, у меня все переворачивается внутри. Стараюсь не выдать себя.