Одна тень на двоих

— Ну-у, — протянул «друг детства», — не настолько же ты тупой! Я знал, что в конце концов ты все поймешь, не можешь не понять! И знал, что поедешь выяснять отношения. Твои родители сегодня вечером улетают в Париж. Где еще я могу быть? Конечно, у них! Я и машину поставил так, чтобы ты сразу увидел. Ловко?

— Очень, — согласился Данилов. Под ногами хрустел песок и поднималась многолетняя пыль. На ступеньках кое-где был навален мусор, и Данилов переступал через него. — А мои родители? Если ты меня сейчас убьешь, у тебя не будет никакого алиби. Они скажут, что ты как раз в это время уходил из квартиры.

— Да не заботься ты обо мне, — весело заявил Тарасов и ткнул его в спину пистолетом, — все в порядке с моим алиби! Я все время смотрел в окно и, когда увидел, что ты подъехал, сказал Светлане Сергеевне, что пойду за сигаретами. Тебя ведь не сразу опознают. Документы я у тебя заберу. Пока проваландаются, родители твои уже и в Париж отбудут. А время я вперед перевел. Во всей квартире. Михаил Петрович, сам знаешь, на часы никогда не смотрит, а у Светланы Сергеевны я специально время спросил, когда за сигаретами пошел. И еще спрошу, когда вернусь. Потом я стрелки назад переведу, только и всего.

Данилов посмотрел вверх. Идти осталось совсем немного. Один пролет — и решетка последнего этажа.

— Направо! И без фокусов, Данилов! Ты ведь уже покойник. «Отче наш» знаешь? Читай.

За облезлой коричневой дверью с предусмотрительно снятой поперечной балкой было значительно холоднее, и свет здесь был другой. Не размытый серыми подъездными стеклами, а ясный, уличный. Снег залетал в выставленное окно, бесшумно падал на скрещенные доски.

«Как высоко», — подумал Данилов.

— Ну что, — все так же весело спросил Тарасов, — прочел молитву? Давай покурим, что ли! Знаешь, мне как-то даже жалко, все-таки ты мой друг, в один горшок писали! И не верится — неужели сейчас я от тебя освобожусь, а? Навсегда! На всю оставшуюся жизнь! Ты там будешь лежать, — и он показал пистолетом вниз, в узкий, как шахта, колодец двора, — мордой в помойке, с переломанной спиной, с вывернутой шеей, тебя ведь и узнают-то не сразу, а я пойду чай допивать и вечером в Рим улечу и вздохну наконец всей грудью!..

— Зачем? — спросил Данилов и медленно полез в карман за сигаретами.

Тарасов следил за ним очень внимательно, даже пистолет у него в руке напрягся.

— Зачем все это было нужно, Олег?

— Как зачем?! — поразился Тарасов. — Ты так ничего и не понял?!

— Нет, — сказал Данилов, — не понял. Он снова полез в карман и достал на этот раз зажигалку. Тарасов должен увидеть это движение. Увидеть, запомнить и не бояться его.

Времени на то, чтобы Тарасов запомнил, было мало. Столько, сколько горит сигарета.

— Затем, что я тебя ненавижу, — выплюнул Тарасов ему в лицо, — ненавижу! Всегда! Всю жизнь! Вся моя жизнь состоит из ненависти к тебе! Кто ты? Богатый, тупоумный, ленивый недоносок! Ты даже играть не смог и заставил всех вокруг скакать перед тобой на задних лапах! Тебе было положено все, а мне ничего, а я ведь в миллион, в миллиард раз талантливее тебя! Кому я был нужен со своим талантом?! Никому! У меня не было родителей с фамилией Даниловы, ко мне профессора на дом не приезжали, я все должен был выгрызать, выпрашивать, выклянчивать! А ты… ты все бросил, когда не смог играть! Ты бросил и ушел. Так, как будто имел на это право. Так, как будто на самом деле чего-то стоил! А ты ничего не стоил! Ты ни на что не имел никаких прав! Ты просто был бесталанный, ленивый ублюдок, а с тобой носились, как с гением! Ну конечно! Данилов! Как же с тобой не носиться!

— Ну и что? — перебил его Данилов. — Что из этого? Я ведь не стал музыкантом. У меня обыкновенная работа и никакой мировой славы. Чему ты завидуешь?

— Я не завидую тебе, ты, жалкий червяк, придурок, мокрица! Я ненавижу тебя, и я убью тебя прямо сейчас, а вечером в Риме буду пить вино и щупать девчонок! Ты никто! Ты был и остался ничем, и я… победил тебя!!

— Тебе лечиться нужно, — сказал Данилов равнодушно, — и чем скорее, тем лучше. Может, вместо Италии ты в психбольницу устроишься?

Тарасов вдруг подскочил к нему, так что Данилов сделал шаг назад, к самому краю жестяной скользкой крыши, и спиной почувствовал неотвратимость и заманчивость бездны.

Из-под его ботинок сыпался снег и беззвучно исчезал в желтой холодной пропасти.

— Не-ет, — зашелся в истерике Тарасов и потряс у него перед носом пистолетом, — тебе меня не провести. Ты хочешь, чтобы я тебя пристрелил, да? Чтобы ты падал уже мертвый? Нет. Не выйдет. Я стрелять не стану. Ты умрешь, когда будешь падать, от страха, как умирают все свиньи! Или когда ударишься о мусорные баки! Да! — захохотал он, потому что эта мысль понравилась ему. — Последнее, что ты увидишь в своей дерьмовой жизни, будут внутренности помойки, с тухлыми тряпками, очистками и гнилью! Ты влетишь прямо мордой во все это!

— А зачем так сложно? — спросил Данилов. Сигарета почти кончилась, от нее осталась только четверть. — Можно было все сделать гораздо проще. Чего ж ты меня давно с крыши не скинул?