Одна жизнь Сарро ла Касса (СИ)

Это удивляло и его самого, и ответом могли служить только сны. Странные белоснежные картины, полные лёгкости и отчуждения, были для него нормой. «Как будто раньше я уже жил на свете, но не здесь, и не так, — понимал он, обдумывая странные видения, и, когда смотрел в небо, чувствовал сильную необъяснимую тягу. Она усиливалась с каждый днём, а с нею ещё одно чувство. Он чувствовал, как одежда начинает трескаться — на спине постепенно рос горб. Он мешал быть ловким и проворным, а ночами болел, если на нём лежать. Не сразу лиловоглазый понял, что происходило с ним на самом деле… Когда же, наконец, кожа взбугрилась почти до самой шеи, и кровь залила его протёртое одеяльце, он очнулся с мыслью, что кто-то вонзил ему в спину нож. Ни с чем другим эта боль не была сопоставима. А когда запустил руки, чтобы коснуться — нащупал что-то гладкое и острое. У него не было зеркало, а густые золотистые волосы закрывали обзор, лишь утром глаза поняли, что за спиной его распахнулись крылья. Сперва они были голыми и нежными, кожа мягкой и очень горячей, а после — постепенно стали становиться мягкими и покрываться первым оперением. Это забавляло мальчишку, особенно ему нравилось касаться чёрных пёрышек — гладить их вдоль и смотреть, как они растут. Медленно, но изо дня в день. Через несколько месяцев на его спине снова высился горб — так он прятал под одеждой крылья, закрывая их от чёрных человеческих глаз. А когда их по близости не было — мог расправить плечи и дать крыльям волю — помахать, коснуться руки, снова сложить за спиною. Летать он боялся и, признаться, не верил, что мог, а потому до сих пор не пускался птицей с обрыва. Наверное, он просто сжился с ролью нищего оборванца, а устрашающая „горбатая“ внешность играла лишь в его сторону. Странные воспоминания постепенно накладывались на действительность. Первый полёт окончательно убедил его в том, что раньше у него также были крылья. „И, пожалуй, Инир была права, называя меня ангелом. Ведь теперь это сходство очевидно! Не тот лишь цвет, но разве это так важно? — с радостью понимал он, касаясь этих странных пушистых отростков, — За что мне такое счастье? За что я не такой, как все?“ — хотя по его радости читалось не „За что“, а скорее „Почему?“, мальчишка больше не чувствовал себя простым и никчемным, сила полёта убедила его в том, что в жизни ещё много прекрасного. Теперь-то он с лёгкостью мог перемещаться по городу, летать в ночи, чтобы оставаться незамеченным и устремляться ввысь, если путь был оборван и заперт, но нет, летать оказалось не просто. То ли крылья не окрепли, то ли для больших полётов не доросли, но даже маленькое такое „путешествие“ выбивало его из колеи на весь следующий день, а то и на два с лишним. Но даже так, не взирая на боль, теперь он был счастлив. Бегал с улыбкой на лице по грязным городским улочкам, даже не глядел под ноги, а ведь кареты и кони часто встречались бок о бок… И выискал дом, последний, как думал, туда его манило что-то не ясное, такое, что вправе следовало бы назвать атмосферой, хотя в семье атмосфера была не из лучших. Молодая пара, капризный, всем недовольный ребёнок. Из окон доносились крики, часто билась посуда и падали какие-то предметы. А после родители важно уходили „гулять“, оставляя чадо на попечение себе самому. Они ужасно к нему относились, а взамен хотели к себе любви и уважения. Энзели, как оказалось, звали мальчишку, был примерно одного возраста с лиловоглазым. Хотя как он мог об этом судить — не ясно, ведь сам он не помнил своих лет, с виду же, да, — сходство было больше. …Ночами было темно. Родители экономили свечи и рано ложились спать, точнее они просто запирались у себя и запирали в кроватке сына — пусть спит, без сказок и просто без добрых слов, уходили, бросали его в одиночестве. Разумеется, малыш вырос вредным и эгоистичным, всё, что сумел достать, оставлял своим „на веки“. Однажды в такой час на балконе показалась тень. Крылатый медленно продвигался в зал. Ждал, как уснёт Энзели, а сам хотел стащить одну свечу. Её всё равно выбросила никудышная мать, положила на край стола, а завтра обещала растопить в печке. Сынок, кажется, спал. Тихие, почти беззвучные шаги лиловоглазого, не раздавались скрипом, лишь крылья создавали тихий приглушённый шум, но вдруг щепка скрипнула, и белоснежное лицо ребёнка устремило свой взгляд на гостя. Тот застыл, как статуя, распушив перья и округлив перепуганные глаза. Сердце подскочило к горлу, а руки покрылись гусиной кожей. „Закричит, и я пропал! А нет, кто знает, кому потом расскажет?“ Однако Энзели не стал будить непутёвых родителей. Зачем? Он давно свыкся с тем, что он им не нужен. И с важностью знал, что может делать, что хочет. С минуту они смотрели друг на друга, недвижно, безмолвно, просто глядя в глаза. Потом выражение лица сыночка стало меняться. С него исчезло удивление, взамен растянулась улыбка.

-Ты кто такой? — прошептал он тени, лиловоглазый сжался ещё больше, но маленькая детская рука уже коснулась его перьев.

-Ты — ангел?