Однажды на Диком Западе - На всех хватит. Колдуны и капуста. …И вся федеральная конница. День револьвера

Именно Поль Дегран первым понял… и сказал мне… когда же это было? Ну да, весной, мы с Лиз только что вернулись из Европы. Она непременно желала показать мне Париж и, разумеется, добилась желаемого. Так вот, примерно через неделю после нашего возвращения отец Лиз во время одной из наших, уже мало-помалу входивших в привычку послеобеденных бесед внезапно запнулся и тоскливо взглянул на меня. А полминуты спустя тихо сказал, что я никогда не смогу стать хорошим мужем для Лиз, потому что мальчишка-юнионист вырос из образа подобранного на улице щенка. Тогда я не понял – или не захотел понять… и наш брак продлился еще год, три месяца и двадцать один день!

Ох, Лиз, Лиз… стоило мне лишь прикоснуться к этому, казалось бы, надежно запертому в дальнем закутке моей памяти сундуку, как воспоминания ринулись наружу, словно всполошившиеся кролики. Апрельский Париж… небольшая уютная гостиница на берегу Сены. «Город маленького кораблика» напоминал тогда одну большую стройку – префект Наполеона Третьего барон Осман мыслил масштабно, как заправский архимаг, парой росчерков пера превращая кварталы лачуг в ряды фешенебельных особняков, и мы просыпались по утрам от грохота ломовых телег по булыжной мостовой. Первые несколько дней мне, заокеанскому провинциалу, было чертовски сложно свыкнуться с мыслью, что все звучные названия из книг – Лувр, Пале-Рояль – находятся в считаных минутах неспешной ходьбы по набережной. Правда, на саму воду лучше было не смотреть, да и принюхиваться особо не стоило, а когда мы увидели, как её набирают парижские водовозы, то единогласно решили заняться дегустацией французских вин.

Это были упоительнейшие дни – дни, когда мы целовались на мостике Влюбленных, катались в кабриолете по Елисейским полям, слушали вечернюю мессу, стоя у Нотр-Дам, бродили по Латинскому кварталу… Я улыбнулся, вспомнив, как на третий день, точнее, вечер этих прогулок сцепился с пятеркой подвыпивших студентов. Они увязались за нами… Я не понимал их фраз, а покрасневшая Лиз отказалась перевести, но одни лишь ехидные ухмылки и наглые сальные взгляды, скользившие по белому платью, были, по моему мнению, вполне достаточным основанием.

Их было пятеро, и драться они, наверное, умели – в обычной уличной драке. Но по сравнению с Rebel Yell[28] и штыковой за баррикаду на Балтимор-стрит[29] – все равно что выпускать холеных «прикаминных» собак против матерого волка.

Потом, в маленьком ресторанчике на углу, Лиз долго протирала мои, как она сказала, «рыцарские раны» смоченным в коньяке платком. Закончив же, потребовала у смуглого, больше похожего на грека, чем на француза, гарсона мороженое и заявила, что до темноты мы в гостиницу не вернемся. Потому как мой вид: стремительно наливающийся синяк под левым глазом, ссадина на полщеки, измятая одежда и характерный аромат на десять ярдов вокруг – способен напугать нашу хозяйку до обморока.

Мы поднялись на холм и там, на фоне растворяющейся в вечерних сумерках белой громады Сакре-Ке один из местных обитателей за час и три франка запечатлел нас на акварели. А следующим утром мы отправились в Версаль…

– А вот и я! – торжественно объявила капитан «Принцессы Иллики», ставя на столик угловатую бутылку, украшенную до боли знакомой черной этикеткой, и, резко развернувшись, крикнула: – Мак, не спать за штурвалом!

– Вообще-то, – напомнил я, – речь шла о шампанском.

– Этим дурацким изобретением болвана-монаха ты, Крис Ханко, можешь сколько угодно накачиваться без меня, – весело отозвалась моя жена. – А раз уж позвал, то тебе придется смириться с моим выбором. N′est-ce pas, comte?[30]

– Вы великолепно выглядите в этой форме, – дипломатично отозвался Рысьев. – Нашивки коммодора флота её величества, если не ошибаюсь? Шляпа, правда, немного выбивается…

– Вы уже семнадцатый, кто это говорит.

– Девятнадцатый, – поправил я. – Ты забыла приказчика в магазине… и меня.

За это напоминание я был немедленно вознагражден взглядом, наполненным далеко не признательностью, и в очередной раз тихо порадовался тому, что мне после первой примерки удалось уговорить Бренду расстаться хотя бы с кобурами.

После того как оба отрекомендованных нам «лучших военно-морских портных Фриско» практически в одних и тех же выражениях отказались порочить «высокое искусство своего ремесла» – это выражение меня восхитило особо! – шитьем капитанского мундира для дамы, мне пришлось… скажем так, провозись я столько же над лотком в какой-нибудь пограничной речушке, добыча составила б не меньше полфунта. Умей я сам выступить в роли бравого капитана… но что поделать – в моем родном Кентукки с водными просторами неважно, условие же, выставленное мне свежеиспеченной миссис Ханко, было категоричным: настоящий капитанский мундир против штурманских курсов.

– В остальном же, – продолжил русский, – форма идет вам как нельзя лучше. И, не премину заметить, отлично сочетается с кораблем.

– Еще бы, – буркнул я. – Эта посудина на самом деле – крейсер в яхтиной шкуре.