Одолень-трава

Ее хватились на привале: «Где барышня? Куда делась? Только что с нами была». Ее настигли тятя с Викентием Пудиевичем, бросившиеся вдогон: «Стой… Стой!» Предательница кинулась бежать… К белым, ну да! Учитель вскинул револьвер — медлить было нельзя. Отец ударил его по руке: «Дай я сам, из винтовки вернее». После выстрела предательница упала.

В то же мгновение застрочил с тыла по партизанскому привалу пулемет засады…

Лукерья — честь какая, у нее остановились сам Достовалов с учителем — поверх исподницы напялила шерстяную юбку и суетилась с показным усердием.

— Не чаяла гостей, чего и на стол подать? Картофельные щи варила. Не желаете ли? Горячие, в печи стояли. А на выдру ту плюньте! Верно, Григорий Иванович, баешь: забыть раз и навсегда. Немка и была! Слова путем не вымолвит, все ужимается, и глаза в пол у бесстыжей. Сердце мое чуяло: немка, не доведет до добра!

Плеснув в миску из чугуна, Лукерья понеслась к столу, умакнув в щи большие пальцы.

— Не горячо? — повел отец бровями.

— Мы привычные, — улыбнулась Лукерья, брякнула миску на стол, вытерла пальцы о передник и хихикнула — Вам бы угодить. Мы-то привычные.

В одиночку и по двое-трое подтягивались в избу мужики. Снимали шапки, жгли у порога самосад в вонючих цигарках.

Отец отщипывал хлеб от краюхи, с усилием двигал челюстями, не замечая вошедших. Викентий Пудиевич попросил чаю: отпил глоток и отодвинул чашку.

Лукерья, топая сапожищами, стреляла за перегородку: уловив важность момента, сперва переоделась в праздничный сарафан, на плечи накинула кашемировую шаль, под конец сменила и исподницу — выглядывали, свисая ниже подола сарафана, зубчатые домодельные кружева, накрахмаленные, такой жесткости, что ими, наверное, можно было бы пилить дрова, как пилой.

«Сирень… лапти… — билось у меня в голове. — Не верю… не верю!»

— Хозяюшка, благодарствуем за хлеб-соль, — отодвинулся отец из-за стола.

Он свернул папиросу — от порога потянулись к нему зажженные спички. Молчком, все молчком! Не принял отец огонька, догадливая Лукерья подала ему коробок. И так вильнула перед мужиками своими юбками, что без слов стало ясно: кой черт вас принес, очень вы здесь нужны.

Отец докурил и тогда только спросил:

— Что скажем, граждане?

— Бери нас под свою руку, — зашумели ельмские все разом.

— Принимай власть, Григорий Иванович, верим тебе!

Покачав головой, отец ничего не сказал.

Тесно в избе, и в сени набились люди, напирали.

— Смотри, Иванович, Советская власть от людей не отворачивается. Были промеж нас недоразумения, так не каждое лыко в строку ставь.

— Мы тож кой-что припомним! И барышню, и Пахолкова… Выскочил с револьвером: «За мной!» Атака называется. Нам бы в лес, а мы сдуру на пулемет лезем. Вот и положили своих ни за грош.

Викентий Пудиевич выпрямился, сверкнул глазами:

— Что же, каждой пуле кланяться? Одно из двух: или воевать, или под елками прятаться. Я предпочитаю первое.

Значит, снова учителю не повезло. Больно мне было и обидно за него. Старается Викентий Пудиевич. Но… Не ко двору как-то пришелся. Храбрый, спору нет. Только как бы это сказать? Вот и ранен был. По своей вине. При налете на штаб надо было действовать тихо, ползком, потихоньку — в рост встал он под пули, стрельбу вызвал. Первым ему быть охота. Привык быть первым, в этом все дело.

— За доверие, товарищи, спасибо, — поднялся отец. — Да все ли вы продумали? Красный флаг поднять над Ельмой — вещь простая. Кумач найдется. А готовы мы насмерть-то стоять под нашим флагом? Человек я тяжелый, послабления не будет. Война! И война-то какая? Язык держи на замке, порядок блюди и дисциплину!

Рассвет брезжил за окнами. Трудный рассвет. Хмурый, суровый.

Овдокша убит. Тимоха ранен, где-то в лесу отлеживается. Ольга Сергеевна… Сирень ее позвала, вот в чем дело!

Глава XVI

«Мы еще вернемся…»

На носилках вынесли комбрига с поля боя: глаза открыты в небо, голубые с темной мечтательной синью.

Стыли орудия, обреченно вскинув жерла стволов. Капли дождя кропили гимнастерки убитых артиллеристов. В воронки цедилась болотная жижа…

— Гип-гип! — улюлюкает, ревет, гогочет мокрый луг. — Гип-гип-гип!

На брови надвинуты каски, груди перекрещены белыми ремнями — Британия, чего уж. Морская пехота.

Гудит луг топотом бутс.

Бугорки на лугу. Бугорки серые — пехота, черные — матросы…

Наши. Сколько наших полегло у реки Ваги!

Ничком к земле, так бы и раствориться среди квелых былинок, поиграть бы в прятки со свинцовой метелью: полно, не ищи, я не твой! Живой я… живой! С исподу листья трав белесые, в мягком войлоке, влага к ним не пристает, скатывается, не задерживаясь. Размыты дождем, обнажены бледные ростки. Осень, а они прут из земли — на стужу зимнюю, на снега сыпучие. Почто они, а? На снег — почто?

Рвали воздух красноармейские залпы. Круглые каски смешались, атака в лоб не удалась.

Поднявшись на колено, Ширяев зубами тащил чеку. Размахнулся и швырнул гранату.

— На, прими для форсу, Британия!

* * *

Бои, бои. Без отдыха, без смены.