Одолень-трава

— Шпионка, ваше благородие, — от радости Никита подвизгивал, выталкивая меня на середину комнаты, а я упиралась: пол крашеный, еще натопчу сапогами.

— …Фельдшершу, смутьянку большевицку, спрашивала, коя была уличена, потому как пускала пропаганду. Бдим, ваше благородие, беспрекословно исполняем приказ, чтобы скрозь по волости соблюдалася гражданская тишина.

Я иззябла, в телеге растрясло. Есть охота, и с ног валюсь от усталости.

Меня не покидала надежда: выкручусь, документы верные. На лбу не написано, кто я. Мало ли по деревням ходит всякого народу, меняя барахлишко на продукты, и всех не посадишь.

Предчувствие беды появилось внезапно, забирая меня исподволь, но целиком.

Может, и выкрутишься, да уж придется постараться!

Лебеди вот как там, на озере? «Ко-гонг… гонг!» Отстали от своих, а тучи снег сеют, лед крепчает в заберегах. На поле тоже снег. Как там мои цветочки? Они всегда на поле. Верные-верные. Самые-самые! Зеленые уходят под снег. Под снегом цветут, да?

Ну что, что в голову лезет? В первой же избе на иголках у полоумной старухи-жадины погореть, напороться на белых! Из местных они, наводят «гражданскую тишину»: где избу сожгут, кого изобьют из сочувствующих Советам… Бабка, поди, рассчитывала: даром ей иголки достанутся. Как бы не так, отнял Никита и на самогон загнал.

Но тебе-то какова цена, Чернавушка: дюжина иголок!

— Документы, — потребовал офицер.

— Поимейте милость, ваше благородие. За тетку не ответчица. Хотите знать, в глаза ее не видывала. Отпустите, ваше благородие.

Вижу теперь, дошло до меня, кто за столом с коробками полевых телефонов и штабными картами: Чаплин! Бывший командующий вооруженными силами Севера России!

Ладно, есть их, командующих, верховных. Колчак — верховный, Чайковский — опять верховный…

О кавторанге Чаплине специально предупреждали в Вологде, дядя Леша говорил: «Не нарвись…»

— Документы! Оглохла? — повторил Чаплин.

— Были. В котомке, — встрепенулась я. — Рожа бесстыжая, Никита на самогонку их толкнул. Похвалялся, ваше благородие: «Красные, говорит, были, на митингах голосовал: «Долой войну». У белых снова в чести. В окопах, говорит, загибаться дураков нет». Истинный бог, ваше благородие, на мои вещи позарился, поэтому арестовал. И сейчас пьяный… Ну, дыхни, дыхни их благородию!

— Креста на тебе нет, мерзавка, — закорчился Никита от злобы. — Ишшо божится!

— Я без креста? А это что, харя пустая?

Расстегиваю кофтенку, чтобы показать нательный крест, и Чаплин отвернулся. Каман по-прежнему лупит совиные зенки. Сыч… истинно сыч гуменный! Веки тонкие, точь-в-точь птичьи. Зрачки тусклые, и глаза кажутся пустыми, плоскими, они странно действуют на меня, будто затягивают в омут.

Засыпалась. Определенно засыпалась Чернавушка. Нарвалась.

Достаю я крестик, корешок взял и выпал на пол.

Чаплин не дал поднять, наступил сапогом. Кивнул Никите;

— Пшел вон!

Не беда страшна, страшно ее ожидание.

Поздно сожалеть, что не следовало идти в Озерные, если провалена явка. Головни, груда бревен горелых, где изба стояла, и на озере плавают косые паруса, звон колоколов раздается: «Го-гонг, клип-понг!»

Выложив перед собой пистолет, Чаплин по-бычьи выставил бугристый лысый лоб, оперся ладонями о стол.

— Фронт ты перешла с сопровождающим. Укокошив часового — земля пухом разине, — вы проточились за линию постов к озеру, где находилась явка, и здесь разошлись… Что? — рявкнул Чаплин, в лампе смигнуло пламя. — Будем молчать или сразу признаемся?

Он орал и топал. Пистолетом совал в лицо.

Чем сильнее бесился, тем более я успокаивалась: это игра. Пока игра. С оглядкой на камана.

— Запираться бесполезно. Твой товарищ; явился к нам с повинной.

Это уж зря. Я поняла: игра, больше пока ничего. Незачем перегибать: треснет.

Каман отставил бутылку. Его заело. Его подмывало самого взяться за допрос. Он клюнул. Клюнул на живца, подброшенного Чаплиным. Только живцом была я, в этом все дело.

Они перекинулись несколькими словами не по-русски. Чаплин кликнул денщика.

Принесли поесть. Щи были горячие.

— Разденься. Ну? — Каман показывал неровные, выступавшие вперед зубы. Улыбался добродушно, качал ногой, обутой в ботинок с крагами. — Будь как дома. Ну, будь, будь.

Я опустила на плечи платок.

— Спасибочко, господин хороший. А то они не верят, — взглянула я на Чаплина: насупясь туча тучей, восседал кавторанг и ковырял в зубах спичкой.

— Косы, — не усидел каман, встал и косу мою потрогал. — О, косычки… Я правильно говору?

И он играет. Нарочно коверкает выговор, я это чувствую. Друг перед другом они выставляются.

— Как тебя звать, косычка?

— Огаркова. Огаркова Екатерина.

— Запишем! — каман почиркал в блокноте и откинулся на спинку стула. — Ты кушай, косычка. Плотно кушай.

Взял он кочергу и стал ворошить в печке горячие уголья. Жаром от лежанки пышет, кочерга раскалилась. Каман улыбался, переводя взгляд с кочерги на меня, и достиг своего: я отложила ложку. Глаз не могла оторвать от раскаленного железа. Пытать будут!

— Что, аппетит пропадал?

Френч у него цвета мхов раменских. Неужто мне вновь предстоит Темная Рамень?