Одолень-трава

— Так ваш же институт художественный, а я никакой не художник.

— Уточним: ты, скажем, не живописец. Но у нас есть факультет декоративно-прикладного искусства.

— Я об этом как-то никогда не думал.

— Подумай, до нового учебного года у тебя время есть.

— Но я даже не знаю, с чем туда поступают, какие работы надо подавать, и вообще.

— Это все Вика тебе расскажет. А почаще будешь к нам приходить — она тебя и к экзаменам поднатаскает. Ну, разумеется, и я, чем могу, помогу. Про Вику я говорю потому, что в этих делах она знает больше меня.

— Ты, папа, нынче слишком добрый: то его расхваливал, теперь за меня взялся. — Слабая улыбка тронула Викины губы, но глаза по-прежнему оставались задумчиво-отрешенными.

— Вы оба — хорошие ребята, мне нравитесь — почему я вас не могу похвалить?! Это мое законное право, оно записано в Конституции.

— Что-то я не помню такой статьи.

— Как, а статья о свободе слова?.. Ну ладно, мы отвлеклись. Давай послушаем, что нам ответит будущий студент нашего института.

— Я бы… я бы очень хотел… — Коля никак не мог одолеть с одного захода в общем-то уже готовую фразу, — быть студентом вашего института.

— Ну, если очень хочешь — значит, будешь, — заключил разговор Викентий Викентьевич. — Вика, не будем больше задерживать парня, ему завтра вставать раньше, чем нам с тобой… Спасибо, Коля. До свиданья!

Спускался по лестнице он в каком-то странном оцепенении. Отпустило оно его уже во дворе, где-то под аркой. Тогда он попробовал повторить так трудно дававшуюся фразу: я бы очень хотел быть студентом. Получилось. Она, оказывается, даже пелась: я бы о-очень хоте-ел быть студенто-ом…

5

На сей раз у Боба было малолюдно, тихо, скромно. Ни поэтов, ни художников, ни служителей Мельпомены. Не было и манекенов из Дома моды. Только самые близкие друзья.

Как бы заранее объявляя характер вечера, Боб по телефону приглашал «всего лишь на чашку чая». И теперь, хотя и не было недостатка в напитках более крепких, чем чай, во главе стола стоял и уютно, по-домашнему посвистывал большой старинный самовар.

Нынче и музыка не гремела, а разве что было этаким приятным мелодичным фоном для разговора, для интеллектуального, как любил выражаться Боб, общения. Немаловажной причиной умеренности во всем, наверное, служило то обстоятельство, что отец Боба не находился в отлучке, как это часто бывало, а сидел через комнату в своем кабинете. Устраивать при нем танцевальное радение, да еще и под «виски-блюз» орать «согнем себя в бараний рог», было бы, надо думать, непристойно.

Вначале Боб рассказал кое-что об олимпиаде и только-только входившей в моду кибернетике. Потом разговор перекинулся на осеннюю выставку в Манеже, на сборник стихов «День поэзии». И уж тут все пошло по знакомой наезженной колее. Говорили не о выставке — кому что понравилось или не понравилось, — говорили о трех картинах модного художника. Да и опять же не столько о картинах, а о том, как выставкой поначалу будто бы не пропускал, а потом все же пропустил их в экспозицию. Причем было известно, что один именитый художник был против, а другой, еще более знаменитый, — за.

Вадим с Викой собирались, да пока так и не собрались побывать на выставке. А вот «День поэзии» они как-то листали-читали. Попадалось немало стихов и пустых, и вычурных, претенциозных, но рядом с ними можно было прочитать отличные вещи, особенно у поэтов старшего поколения. Они, эти старики, словно бы обрели второе дыхание и выглядели моложе многих молодых.

Сейчас в разговоре об этом годовом сборнике ни один из понравившихся им поэтов даже не был и упомянут. Имя самого Твардовского и то ни разу не прозвучало. Разговор шел о двух молодых да ранних стихотворцах, входивших в поэзию с нездоровой шумихой вокруг своего имени, с рассчитанными на популярность скандальчиками. Опять-таки не столько об их стихах в сборнике речь шла, сколько об этих самых скандальчиках. Известно было, кто из них и где выступал и что при этом сказал, какие ему были вопросы заданы и как на те вопросы было отвечено…

Давно ли ему нравились подобные разговоры?! Интересно было узнавать интимные подробности из жизни знаменитостей. И сам себе он нравился, пересказывая потом услышанное на посиделках в другом месте: на него смотрели как на посвященного, кто с почтением, а кто и с завистью, смотрели, как на человека, имеющего доступ к тому, что доступно далеко не каждому.

А теперь он сидел, пил чай из самовара и откровенно скучал. И, наверное, не только потому, что такие разговоры уже утратили для него свежесть первоуслышания. Ведь это только считалось, что разговоры ведутся об искусстве, о литературе, а на самом-то деле смаковались обычные сплетни о личной жизни входившего или уже вошедшего в моду кумира. Многим ли он обогатился в понимании изобразительного искусства или той же литературы, внимая речам собирающихся здесь интеллектуалов?