Одолень-трава

— Когда приезжает Викентий Викентьевич? — намазывая хлеб маслом, спросил Николай Сергеевич.

Может, он все же что-то заметил и хочет отвлечь ее внимание на другое? А может, ей просто уже начинает мерещиться?..

Она ответила Николаю Сергеевичу то же самое, что давеча и Нине Васильевне: задерживается, но скоро должен быть.

— Как видишь, Коля, какое-то время на эскиз у тебя есть… А ты, Вика, напиши телефон, чтобы он мог позвонить и договориться с Викентием Викентьевичем о встрече… Спасибо за чай, за сахар!

— Очень вкусный чай! — поблагодарил-похвалил Вику и Коля.

— Колина мама тоже большая мастерица по чаю, так что такая похвала дорого стоит, — улыбаясь, заключил Николай Сергеевич. — Ну, нам пора.

Уже в прихожей Николай Сергеевич, как бы между прочим спросил, виделась ли Вика с Ниной Васильевной. Вика ответила, что виделась и они обо всем договорились.

— Вот и хорошо.

Коля все это время стоял у двери и с вниманием рассматривал что-то у Вики на платье.

Уж не пятно ли какое, будучи в гостях, посадила?

— Можно потрогать?

Вика не сразу сообразила, что речь идет о косе.

— Если интересно, почему же нельзя?

Коля бережно взял косу, потрогал, помял в пальцах, словно бы удостоверяясь в ее натуральности.

— Живые волосы! Ни перекисью, ничем не убитые. По нынешним временам — редкость. Красиво!

Дверь за гостями уже давно закрылась, а Вика все еще стояла недвижимо и сама не зная чему улыбалась. Когда Коля взял ее за косу, опять замкнулась та самая цепь и опять она испытала ощущение пробежавшего по ее телу тока. Что за чудеса?

Но на этот раз корить и стыдить себя почему-то не хотелось…

ГЛАВА XXII

ВЕЙМАР И ЕГО ОКРЕСТНОСТИ

1

…Весенний бал во дворце герцога был в самом разгаре. Давался он не в чинных зимних залах, а на воздухе, в замкнутом со всех сторон дворе герцогского замка, и потому был особенно оживленным и многолюдным. Гавоты, мазурки, полонезы рекой лились из медных глоток оркестра, музыкой пронизан был, казалось, сам воздух этого праздничного людского столпотворения.

Рядом с герцогом и его супругой, на возвышении, сидел молодой, с высоким лбом мудреца министр и тайный советник двора. Он сидел в низком кресле и отстраненно, словно бы из дальней дали, глядел на проносящиеся мимо разодетые пары, на все это будто бы праздничное, заряженное весельем, а на самом деле просто праздное, суетное людское коловращение. Министр по совместительству был еще директором и режиссером придворного театра, и как знать, может, и сейчас он, по привычке смотрел на происходящее перед ним как на театр, как на один из актов пьесы неизвестного автора, называемой человеческой комедией?!

Искрилось в бокалах шампанское, сверкали настоящие и фальшивые бриллианты на изящно полуодетых дамах, гремела, властвовала над всем и вся чудесная музыка. Она заполняла до краев огромный квадрат двора, давала ощущение полноты жизни, ощущение ее высокого смысла и значения.

И только один молодой министр двора хмурил высокий лоб, будто спрашивал себя: неужто и в самом деле в этом смысл жизни человека? Неужто для того только, чтобы сладко есть, нарядно одеваться, разъезжать в золоченых каретах и кружиться под музыку вот на таких балах, и живет человек?.. Так в чем же тогда, в чем смысл человеческого существования?.. Нет, он еще и сам не может дать ответа на этот вопрос. Он еще не знает этого ответа, а только ищет его и будет искать очень долго — десять, двадцать, тридцать лет, — всю жизнь. И только под конец ее, создав своего гениального «Фауста», найдет. Устами доктора Фауста, тоже искавшего смысл и цель жизни, он потом скажет:

                          …Жизни годыПрошли недаром, ясен предо мной

Конечный вывод мудрости земной:Лишь тот достоин жизни и свободы,Кто каждый день за них идет на бой!

…Викентию Викентьевичу так живо и так ясно представился этот бал, что когда он открыл прижмуренные глаза и увидел из окна второго этажа все тот же пустынный двор герцогского замка, то не сразу переместился из восемнадцатого века в век двадцатый.

Да, такие балы двести лет назад гремели и во дворе замка, и под сводами вот этих залов, которыми Викентий Викентьевич сейчас проходил. Бывал на этих балах и веймарский полубог Гёте; его дом — в какой-нибудь сотне шагов от дворца.

Сейчас здесь — музейная тишина. На стенах комнат и обширных залов — картины, в нишах — мраморные и бронзовые бюсты. Бюст Гёте, а по стенам — иллюстрации к «Фаусту». Бюст Шиллера, и под ним: «Мое разящее оружие — слово». Оба великих поэта не только знали силу художественного слова, они верили, что с его помощью можно преобразить мир, сделать людей лучше, добрее друг к другу.

2