Одолень-трава

Как в недавнем разговоре в милиции, в собеседнике Николая Сергеевича произошла вдруг неожиданная перемена, точно так же сейчас и парень тихо, слабо улыбнулся, на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их — все было уже другим. На больничной койке теперь лежал словно бы другой человек — открытый и приветливый. И лет ему стало еще меньше, а вот красота — бывает же, наверное, черт возьми, не только женская, но и мужская красота! — так вот, красоты, привлекательности в парне прибавилось.

— Вот только разве я хотел тебя спросить… — начал было Николай Сергеевич.

— Что спросить? — парень опять чуть-чуть насторожился.

— Хотел спросить, не могу ли… ну, как это сказать?.. В старину было такое выражение: не могу ли я быть чем-нибудь полезным? Так вот и я не могу ли сделать чего-нибудь для тебя?

— Мне ничего не надо, — поспешно ответил парень.

— А ты не торопись, — как можно ровнее и спокойнее сказал Николай Сергеевич. — Подумай. Главное же — ни о чем плохом не думай. Думай по-хорошему, в хорошую сторону.

Парень полуприкрыл длинными ресницами глаза, похоже, и впрямь задумался.

— Тогда вот что… Нет, не надо. Ничего не надо!

— Ну, смотри, — не стал настаивать Николай Сергеевич, понимая, что настойчивость тут может только повредить. — Но уж если начал — договаривай.

— Тогда вот что, — наконец решился парень. — Мама…

— Что «мама»? — не понял Николай Сергеевич. — Чтобы к тебе маму пустили?

— Нет-нет, — тихонько, туда-сюда мотнул головой парень. — Наоборот, мы с доктором договорились, чтобы она сюда не приходила. Он ей что-то там про карантин, про инфекцию наговорил. Видеть меня такого ей нельзя. Понимаете?

— Нет, не понимаю.

— Да чего же тут непонятного: у нее слабое сердце. Ей вредно волноваться. И вот…

— Говори, говори, я слушаю.

— Хорошо бы вы к ней сходили и поговорили… Ну конечно, не про то, какой я весь забинтованный да какой весь бледный лежу. Ей надо сказать, что я вполне… ну, не вполне, а почти здоровый, что меня только царапнули и уже почти все зажило, а не выпускают из больницы из-за этого самого карантина… Ну, и еще что-нибудь в таком же духе… Вы на анекдоты не мастер?

Николай Сергеевич несколько опешил: какие еще анекдоты?!

— Жаль, — вздохнул паренек. — А то бы под конец чего-нибудь веселое ей рассказали, чтобы она — понимаете? — если и не засмеялась, так хоть улыбнулась. Вы понимаете: она — уж это-то я знаю — плачет, переживает, а ей нельзя, ей вредно…

Николай Сергеевич торопливо вытащил платок и, низко наклонив голову, начал сморкаться: нехорошо было показывать и своему тезке, и его соседям по палате — а они, конечно же, прислушивались к их разговору — разом подступившие слезы. Парню, наверное бы, и не понять, с чего вдруг растрогался до слез этот странный дядя: ведь его всего-то навсего попросили навестить мать…

А Николай Сергеевич слушал Колю, а перед его глазами стоял Вадим. Он попытался представить Колю маленьким, но, сколько ни напрягал свое воображение, видел все того же Вадима. «Вадик, ты любишь маму?» — спрашивает кто-то из знакомых. «Люблю». — «А как ты ее любишь, ну-ка покажи», — и Вадик охватывает ручонками шею матери и крепко-крепко прижимается к ней… Наверное, так же спрашивали в детстве и Колю, и он так же «показывал», как он любит маму — в таком возрасте дети мало чем отличаются друг от друга в своем отношении к матери: еще как следует не оторвавшись, не отделившись от нее, все любят «крепко-крепко». Отличия начинаются потом. Как-то Вадим — было это то ли на первом, то ли на втором курсе — пришел домой во втором часу ночи. «Ну зачем же ты так-то?» — спросил его тогда Николай Сергеевич. «А что? — независимо или, во всяком случае, стараясь показать свою независимость, ответил сын. — Что я, маленький, что ли?» — «Да при чем тут большой или маленький, — пытался урезонить его Николай Сергеевич, — ты же прекрасно знаешь, что мать не спит и не заснет, пока тебя не дождется… ну, мог бы, по крайней мере, предупредить или позвонить, что придешь поздно…» — «Я не понимаю, папа… Ну что может со мной случиться?! И что тут беспокоиться, что не спать?!» Вадим не понимал. А вот этот парнишка — понимает… Конечно, несравнимые вещи: одно дело — сын поздно пришел с гулянья, другое — лежит в больнице. Но где она, грань, между большим и маленьким? Да и есть ли она, эта грань?!

— …А с ним шутки плохи, — как бы возвращаясь из секундного забытья, услышал Николай Сергеевич.

— С кем шутки плохи?

— Да с сердцем… В ту ночь… ну, когда это случилось… она пождала-пождала (а у нас с ней уговор есть: с вечерней смены — кончается-то смена поздно — домой и никуда)… Ну и, правда, я ни разу ждать ее не заставлял… А в ту ночь она пождала-пождала, заволновалась и… соседи «скорую» вызывали… Ну, можно, конечно, еще и то сказать: сердце у нее, наверное, чуяло, — ведь у них, у матерей, сердце-то куда чувствительней нашего…

Николай Сергеевич вспомнил, как жена тоже говорила ему, что в ту ночь ей сделалось плохо, что она была твердо уверена: с Вадимом что-то неладно. Может, и в самом деле материнское сердце все чует?!