Одолень-трава

— Жили мы тогда с матерью, отец с сыном — моим старшим братом — с войны не вернулись… Зимой — вместе здесь, в доме, а по летам я спала в дровяном сарайчике — вон там, в уголке сада, он стоял, — Антонина Ивановна кивнула на окно. — Ну, раз он меня проводил с танцев да другой. А потом уже и на танцах перестали бывать, он прямо сюда, ко мне в сарайчик, приходил. И все то лето, как одна ночка короткая июньская, пролетело… И вот ведь как вспоминать. Можно вспоминать, что тяжелейший был — первый послевоенный! — год. И деньги ничего не стоили, и хлеб по карточкам — а уж если хлеба не досыта, чего уж о другом говорить?! — и победа победой, а горе чуть не в каждой — да что там чуть, — в каждой семье: не отец, так сын, не муж, так брат в чужой земле остались… У меня же, хоть военное горе и нашу семью не обошло, у меня то лето было самым счастливым в жизни…

Антонина Ивановна замолчала, и лицо ее было каким-то просветленным, словно бы она сейчас вглядывалась в свое счастливое лето сквозь огонь и дым только что отгремевшей войны, и все там стояло рядом — и великое горе и великая радость.

— Недолгим было наше счастье… Как-то прибегает: «Пошли в сельсовет. Сейчас же, немедленно!» Я никак не пойму, что за спешка и при чем тут сельсовет, а он: «Нынче ночью отправка». — «Какая отправка? Куда?» — «Ну, ты, — говорит, — спроси чего-нибудь полегче…» — «Так ведь кончилась же война!» — «Для кого-то кончилась, а для нас с тобой, выходит, еще нет…» Стою я перед ним, плачу, за руки его держу, а соображать ничего не соображаю. Ну прямо как затмение на меня нашло. Одно только и делаю: все крепче и крепче его за руки ухватываю, ровно бы от этого все и зависит, ровно бы буду вот так его держать — он от меня никуда и не уйдет не уедет… «До скольки часов сельсовет работает?» — опять он свое. Тут уж я начала понимать, зачем он про сельсовет спрашивает, и думаю про себя: да разве в этом дело?! «Нет, нет, — он мне отвечает, — я хочу уехать твоим мужем, а тебя здесь оставить своей женой. А когда родится сын — очень ему хотелось сына, — чтобы он носил мою фамилию. Пойдем распишемся и — никаких!» И так-то он горячо об этом говорит, так хочет, чтобы я поверила, что он не просто так ко мне в сараюшку приходил, что я слушаю его и мне еще горше делается. Потому что я ему и так верю, а оттого, что он говорит и так волнуется, что слезы в голосе звенят и совсем маленьким мальчишкой через эти слезы себя показывает — я его еще больше люблю и, значит, еще трудней мне с ним расстаться… До этого думала, что вроде бы больше-то любить и нельзя, и некуда, а вот тут чувствую, что сердце рванулось к нему через эти нельзя и некуда, и уже не руки, а словно бы оно само хочет удержать его рядом и никуда не отпускать… Нет, так мы и не пошли в сельсовет. Оно, может, и надо бы: скольких трудов мне потом стоило записать Колю на его фамилию! Васильков — это по отцу. Потому я сразу и поняла, что вы — от Коли… Да, не пошли в сельсовет. Очень жалко мне было те малые часы, какие нам оставались, тратить на хождения. А еще и глупая девчоночья гордость, что ли: мол, ты ко мне с открытой душой — и я тебе тем же хочу отплатить, я тебе верю, и, когда вернешься, мы и распишемся. А сейчас не хочу тебя этой росписью связывать-привязывать. Хочу, чтобы ты сам по своей воле и желанию вернулся. Помни, есть дом, где тебя ждут. Вот только это и помни, и больше ничего…

Антонина Ивановна опять замолчала, и Николай Сергеевич посчитал уместным спросить:

— И долго ждали?

Антонина Ивановна недоуменными глазами взглянула на него через стол, потом, должно быть, все же поняла вопрос, и горестная усмешка тронула уголки ее губ.

— А я жду и по сей день…

И как бы давая понять, что сказала все и говорить о том, что «меж двоими бывает», больше не хочет, она опять стала потчевать Николая Сергеевича чаем.

Николай Сергеевич удивился неуловимой для глаза перемене в Антонине Ивановне: только что он видел ее молодой, красивой, с сияющими глазами, а вот уже сидит по ту сторону стола и помешивает ложечкой остывший чай пожилая, с потухшим взглядом женщина. Сидит ссутулившись, словно долго давил ей на плечи нелегкий груз, и глядит пустыми глазами в пустое пространство.

Николай Сергеевич чувствовал себя немножко неловко: все-таки вопрос этот задавать бы не надо. Антонина Ивановна рассказывала о том, что было уже давно, и было прекрасно. И наверное, не зря, не просто так дальше того, хоть и горького, но и счастливого для нее лета сорок пятого года в своем рассказе не пошла. Он же своим вопросом как бы отодвинул в далекую даль то счастливое лето и закрыл прекрасное прошлое горькой безысходностью последующего.