Офицерский гамбит

С тех пор как проложили от Киева до Одессы пристойную даже по европейским меркам трассу, от столицы до родного места стало совсем близко. Пару часов надо проплыть по вечно ускользающему в небо асфальту и еще минут двадцать трястись по кошмарной, в дырах ям и выбоин, привычной дороге. Впрочем, дорога эта Алексею Сергеевичу была более по душе, чем, скажем, от Москвы до Рязани. И дело было вовсе не в самой дороге. Просто на Алю Рязань навевала коварное состояние оцепенения, особенно после обязательного посещения кладбища, где она на несколько часов впадала в сумрачный дурман тяжелых детских воспоминаний от вида неухоженных родительских могил. Да и на него самого улица генерала Маргелова, бывшая Каляева, давно смотрела незнакомым взором, то ли давно позабытым, то ли в самом деле слишком изменившимся за годы.

А вот Умань менялась мало. Чистая, затхлая, как болотце, провинция во всех отношениях. Покойная тишина, беспримерный образчик заурядности и благочинности одновременно. Как это часто бывает в маленьких украинских поселениях, застрявших в своем развитии между разросшимся до непристойности селом и не выросшим до многоэтажных коробок городом. Но он отчего-то обожал эту застойную простоту, непрестанное брожение земли с ее самым терпким на свете запахом, смиренные, склонившиеся над прудом ивы с длинными, девичьими кудрями. И конечно, втайне мечтал о возвращении, ибо кто не жаждет вернуться в детство, даже осознавая невозможность этого.

В этот приезд Артеменко испытывал особенно нежные чувства – распластавшееся по зеленым просторам лето победоносно заполнило все, даже самые укромные уголки этой близкой сердцу местности. Для Умани то было самое прекрасное время, когда особенно ощутима ценность густой листвы, когда улыбчивые парки, атакуемые солнцем, уже впитали сок земли, а дубы с широкими богатырскими стволами ублажают многочисленных туристов спасительной тенью. С этим временем в Софиевке сопоставимо разве что начало осени, когда листья еще не проржавеют насквозь, но набирают свои лучшие цвета, отливаясь бронзой и радуя изобилием оттенков красного – от темно-бордового до брызгающего соком виноградного. Но это там, в Софиевке, где он всегда был так чуток к переменам. А въезжал Артеменко с трассы в худощавую, без румян, родную местность. И въезжал, наполненный странными, тоскливо сентиментальными ощущениями, в которых не было прилива эмоций. Совсем не так, как когда-то в первом курсантском отпуске. Ох, как он тогда нервничал, как нетерпеливо смотрел на часы во время остановок автобуса, как взглядом вопрошал невозмутимого водителя: отчего так тянемся медленно? Душа его рвалась на части от возбуждения. Он до того суетился, что увесистый, с большим пивным животом водила расшифровал его и прохрипел шершавым голосом, включая передачу: «Э-э, командир, родиной надо спокойно и, главное, медленно наслаждаться». И заулыбался по-мужицки, в широкие, казацкие усы, и в овальном зеркальце заднего вида курсант увидел среди беспорядочной поросли давно немытых волос большие желтые зубы. Алексей тогда притих, только с упреком посмотрел на его толстые, в глупых наколках руки, которые размеренно, слишком размеренно крутили баранку. Где он теперь, тот милый весельчак водила?