Огарок во тьме. Моя жизнь в науке

Мы договорились, что он встретит меня на машине у офиса Apple.

Его книги были бестселлерами, и, стоя на углу, я высматривал машину-символ тихой роскоши: дорогую, но не броскую. Я не обратил внимания на древний “Фольксваген-жук”, что с пыхтением неровными рывками катился ко мне издалека по совершенно прямой дороге – пока он не затормозил со скрипом и я не увидел в нем улыбающегося доктора Даймонда. Я забрался внутрь, поднырнув под занавес из обивки, которая отклеилась и свисала с потолка машины. Я не знал, в какой ресторан он меня повезет. Впрочем, может быть, я должен был догадаться по его “Фольксвагену”. Мы припарковали “жука” на кампусе Калифорнийского университета и прошли на прохладный, заросший травой берег ручья в тени деревьев. Мы сели на траву, и Джаред достал обед, завернутый в большую тряпицу: кусок сыра и хлеб с толстой коркой, который он нарезал складным перочинным ножом. Идеально! Настолько лучше для интересной беседы, чем шумные рестораны, где официанты заискивающе сообщают: “Меня зовут Джейсон, сегодня я буду вас обслуживать”, бойко перечисляют списки фирменных блюд, а потом подскакивают и прерывают разговор своим: “Как вам еда?” А Джаредовы хлеб и сыр в этой буколической обстановке были действительно вкусны.

Кстати говоря, в английских пабах хлеб с сыром называют “Обед пахаря”. Название происходит не из древних времен, а из выдумки какого-то юного умника из отдела маркетинга. Оно забавным анахронизмом фигурировало в “Арчерах”[117]

: старый батрак ностальгически жаловался, что обед пахаря, что ему подали в деревенском трактире, в подметки не годится обедам пахарей, что он едал в старые добрые времена.

В следующий раз мы встретились с Джаредом в 1990 году, когда Джим Уотсон, заведующий лабораторией в Колд-Спринг-Харбор на Лонг-Айленде, пригласил нас обоих организовать там конференцию в честь столетия этого престижного учреждения. Конференция называлась “Эволюция: от молекул к культуре”, но ярче всего я помню группу лингвистов из России, которые за словом в карман не лезли. Джаред проявил инициативу, пригласив их, и я, наверное, с теплом представлял, что у лингвистов и эволюционных биологов должно быть много общего. Языки постепенно меняются в историческом времени – это сильно, хоть и поверхностно, походит на то, как меняются в геологическом времени биологические виды.

Лингвисты разработали технологии реконструирования древних мертвых языков – например, праиндоевропейского – путем тщательного сравнительного анализа языков-потомков: такие технологии выглядят довольно знакомо для эволюционных биологов, особенно тех, кто занимается молекулярной таксономией – то есть работает с тем, что можно в наши пост-уотсоно-криковские дни назвать молекулярными текстами. Более того, первые шевеления лингвистических способностей у наших предков-гоминин весьма занимают биологов – хоть некоторые лингвисты и считают эту тему запретной в силу невозможности ничего выяснить достоверно. Знаменитое решение Лингвистического общества Парижа в 1866 году запрещало обсуждения этого вопроса на основании того, что он считался принципиально неразрешимым.

Подобный запрет для меня звучит абсурдно пораженчески. У языка должен был быть исток, или истоки, как бы трудно ни было их реконструировать. Должен был существовать переходный период, когда язык развивался из доязыкового состояния наших предков. Этот переход был реальным явлением, он произошел – нравится это Парижскому обществу или нет, и уж точно нет никакого вреда в том, чтобы хотя бы рассуждать о нем. Прошли ли наши предки стадию, подобную языку жестов у шимпанзе, в которой располагали немалым словарным запасом, но не иерархическим вложенным синтаксисом, который свойствен исключительно людям? Возникла ли способность к иерархически вложенным грамматическим структурам у отдельно взятой гениальной особи? Если так – то с кем же она говорила? Могла ли эта способность возникнуть как программное обеспечение для внутренних, непроизнесенных мыслей, которые лишь позже оформлялись вовне в виде речи? Могут ли ископаемые находки что-то сообщить нам о диапазоне звуков, которые могли издавать наши разнообразные предки? Все это вопросы, на которые должны существовать определенные ответы, даже если на практике мы не можем до этих ответов докопаться, и я еще вернусь к ним в следующей главе (см. стр. 439–443).