Огюст Ренуар

Направляясь к Самари, Ренуар поднимался по улице Анри-Монье, пересекал улицу Виктор-Массе и, обменявшись приветствием с консьержкой, бегом поднимался по лестнице и звонил. Актер Дориваль рассказывал со слов Муне-Сюлли^[119]

, который слышал это от самой Самари, что Ренуар так торопился приступить к работе, что не успевал даже поздороваться. Комната была хорошо освещена только с часу до трех, так как квартира выходила окнами на запад и восток. Однако обращенные на восток комнаты были очень маленькими. И, напротив, в гостиной нельзя было писать после трех, потому что ее освещали лучи заходящего солнца. Почему он упорствовал и работал в таких скверных условиях? Вероятнее всего, он переживал фазу внутренней борьбы между природой и мастерской, ему хотелось передать модель во всем беспорядке интимной обстановки, как порой ему было необходимо наблюдать ее при свете рампы. Поэтому он посещал Комеди Франсэз. «По-видимому, мне здорово хотелось ее видеть! Вот уж место, где на всем печать скуки… По счастью, она часто играла в пьесах Мюссе!» Ренуар сделал несколько эскизов с Самари в доме ее родителей. Маленький портрет из коллекции театра Комеди Франсэз написан, вероятно, там, Для большого портрета, находящегося в России, он заставил ее приходить в мастерскую на улице Сен-Жорж. «У них меня слишком баловали. Ее мать обожала пирожные, и после сеанса меня пичкали ими под разговоры Жанны, которая была очаровательной собеседницей. Это так приятно — естественный, без претензий, женский голос».

Большим другом моего отца в период улицы Сен-Жорж был «папаша Шоке». Ренуар называл его «самым великим французским коллекционером после королей и даже, может быть, после пап во всем мире!» Следует уточнить, что для моего отца папы — это Юлий II, «который сумел заставить Микеланджело и Рафаэля писать, создав им покойную обстановку».

Шоке служил в таможенном управлении. Жалованье получал мизерное. В юности он экономил на еде и одежде, чтобы приобрести предметы французского искусства, преимущественно искусства XVIII века. Шоке жил в мансарде, одевался кое-как, но обладал часами Буля. Начальство не раз собиралось его уволить, поскольку достоинство государственного служащего несовместимо с продранными локтями. Но у Шоке был покровитель, который каждый раз за него заступался. Его имя отец мне не открыл. «По счастью, не перевелись покровители, иначе жизнь была бы чересчур несправедливой!» Шоке получил небольшое наследство, стал прилично одеваться и разместил свои богатства в прекрасной квартире. Он одним из первых понял, что Ренуар, Сезанн и их товарищи были прямыми наследниками того французского искусства, которое Жером и официальные художники, претендовавшие на роль продолжателей традиции, по сути дела, предали. «То же самое происходит в политике. Ярлыки оставляют, а товар фальсифицируют», — говорил Шоке. Он сравнивал живопись «великих жрецов искусства» с теми республиканскими правительствами, которые расстреливают рабочих под предлогом защиты народа. Шоке был вольнодумцем, и, надо полагать, его покровитель имел большие связи, раз сумел заставить таможенное управление, где так соблюдались условности, терпеть столь нежелательную личность.

Очень скоро в Париже стали интересоваться Шоке. Ренуар приписывал эту популярность повышению цен на Ватто. Шоке принадлежало несколько картин этого мастера. Он заплатил за них несколько сот франков тогда, когда никто и не смотрел на них. Говорили и о его комодах, трюмо, люстрах в стиле Людовика XV и Людовика XVI. Антиквары стали приобретать вес в обществе. Снобам, которым надоела готика в стиле Виктора Гюго, захотелось «поиграть в Трианон». А главное, цены «росли и росли!». Если бы папаша Шоке захотел продавать, он реализовал бы целое состояние. Ничтожный служащий превратился в мудреца, знакомства с которым стали домогаться. Считалось за честь быть у него принятым. Он пользовался этой популярностью, чтобы вешать на видное место картины Сезанна и Ренуара «в подлинных рамах эпохи Людовика XV». Шоке считал, что объемы Сезанна выигрывают в таких рамах.