Огненный крест

И вот «борцы за свободу» подкинули идею – «примирения и согласия!» Ну, эти либералы с криминальными наклонностями, «краса и гордость» контрреволюции 1991-го – оборотни разного толка, внучата расстрелянных НКВД криминальных деятелей «ленинской гвардии», которых Сталин, сохраняя их «лицо» перед международной общественностью, объявил тогда «политическими противниками», сексизвращенцы всех мастей, шуты и шутихи с телевидения – иного придумать и не могли. На оригинальное, на духоподъёмное, победив, они просто оказались не способны. Как говорил когда-то Сергей Есенин, они – «Бумаги даже замарать / И то, как надо, не умеют...»

Но они – при свалившейся им, будто бы из ниоткуда, власти, наслаждались этой разбойной удачей, помогая изничтожать «лишнее» народонаселение в стране, которая и в урезанном виде казалась им непозволительно просторной.

Примирение и согласие? С новыми разбойниками?..

Пока потенциальный мой читатель переваривает вышесказанное, воспользуюсь паузой в читательском восприятии и расскажу ему, читателю, на сию тему одну далекую историю.

...Жаркий московский денек лета 1963 года. С увольнительной в кармане, в белой форменке и матросской бескозырке, я, служивший в элитном батальоне охраны Главштаба ВМФ, отправился по адресу, врученному мне одним литературным приятелем, в Старо конюшенный переулок Красной Пресни. Приятель сказал, что там живет боевой старикан, орденоносец гражданской войны, который не чужд сочинительства, мол, познакомитесь – будет к кому наведываться, забегать на чашку чая!

Не сразу я отыскал жилище орденоносца гражданской, оно оказалось в ветхой одноэтажной хибаре (в ту пору эти «клоповники» еще стояли в центре Москвы). Долго стучал в серые, траченные временем, доски сенных дверей. Наконец, в глубине полупещерного пространства проскрипел хриплый, но бодрый от клик, мол, подождите, не «гоните лошадей», открою. Заскрежетал металл о металл, что-то с шумом оборвалось, ударилось об пол. Потом чьи-то руки стали откручивать проволоку запора сенных дверей, за которыми переминался я в своих надраенных ботинках, в сомнении: туда ли собрался проникнуть, не ошибся ль адресом?

Наконец, освобожденная от железных и проволочных запоров, распахнулась сенная дверь, возникла невысокая, полноватая фигура искомого орденоносца при пепельной курчавой бороде и очень ясных и живых кавказских глазах.

– А, вот ты какой, морячок! – скользнул взглядом дед по моей «легкоатлетической» комплекции бегуна на средние дистанции, со звоном отбросив в запаутиненную тьму ржавое ведерко. На «Авроре» поплотней и пошире в плечах были ребята... Да не стесняйся, проходи. А то, что запираюсь на железяки, так это от энкавэдистов. Сразу-то не дамся в руки!

Я вздрогнул, с опаской посмотрел на деда, заподозрив, что у него что-то «этакое» с рассудком! Но он, скорей всего, шутил, на дворе еще держалась хрущевская «оттепель», а для запоров у деда просто отсутствовали замки. В полусогнутом виде попал я, следуя за дедом, в жилое помещение. Дальнейшее наше общение, при кратком моем городском увольнении, протекло в доверительном, а порой и в веселом тоне. В просторной комнате с ветхой мебелишкой пахло махрой, калошами, земляничным мылом. Мы пили чай с конфетами-подушечками из зеленых, массивных, знакомых мне по деревенскому детству, маленковских стаканов. Дед, временами сокрушаясь, похлопывал меня по плечу, повторял, что матросы измельчали, на «Авроре», мол, были куда здоровей, шире в плечах и внушительней!

Не обижался я. Ладно.

В недолгий срок дед, то есть Аркадий Александрович Кеворков, обрусевший, но не утративший родного языка армянин, из семьи потомственных кавказских революционеров, как сейчас бы сказали, кавалер двух орденов Красного Знамени, полученных за подвиги в гражданской войне, переехал в однокомнатную хрущевку на окраинный Севастопольский бульвар Москвы. И я на правах младшего друга стал бывать в стариковской квартирке, а потом не раз, уже после дембеля, в пору экзаменационных сессий в Литинституте, и заночёвывал, всегда атакуемый полчищами клопов, которых дед, конечно ж, «перевез» с собой, как наследие хибарного Староконюшенного переулка. Клопы, похоже, старика не тревожили, а на свежатину каждый раз набрасывались азартно.