Огненный крест. Бывшие

И солдаты, быть может, чувствовали некоторый подъем душевный… от такого обращения…

Врангель обладал неким даром гипнотизма. Иногда он спорил со мной и приводил разумные доводы. Но вместе с тем, одновременно, его стальные глаза давят меня, что-то внушая…

У него было четверо детей — две девочки, два мальчика…»

Это покажется выдумкой, фантазией, но это было именно так: в 1918–1920 гг. мать белого вождя Врангеля находилась в красном Петрограде, в котором год за годом вымирали от голода, стужи, болезней сотни тысяч людей. Гибель от разных природных неблагополучий — это не совсем то, что требовалось ВЧК. Важно было, дабы сия погребальная цифирь округлялась преимущественно за счет классово чуждых. Тут природа могла стать союзницей чекистского братства, которое и помогало ей разрушением условий, в коих только и могли выжить эти самые классово чуждые (естественно, к ним были отнесены и интеллигенты).

По чистой случайности баронесса М. Д. Врангель осталась одна в красном Питере. Муж (отец белого вождя) оказался отрезанным в Ревеле. Сын строил белое дело на Юге.

О нереальном могильном бытии в ленинском Петрограде баронесса рассказала в очерке «Моя жизнь в коммунистическом раю». В посвящении к этому очерку-воспоминаниям написано: «Моим внукам». Было что завещать внукам.

«.. Прожив в Петрограде с 1918 года до конца 1920 года, я, несмотря на все ужасы жизни и особо щекотливое личное мое положение, уцелела каким-то чудом (в 1918 г. баронессе исполнилось шестьдесят. — Ю. В.)[87]. Жила я под своей фамилией, переменить нельзя было, так как очень многие меня знали. Но по трудовой книжке, заменявшей паспорт, я значилась: девица Врангель, конторщица. А служила я в Музее Города, в Аничковом Дворце, 2 года состояла одним из хранителей его — место «ответственного работника», как говорят в Совдепии. Ежедневно, как требовалось (так как за пропускные дни не выдавалось хлеба по трудовым карточкам), я расписывалась своим крупным почерком в служебной книге…

Позже, в другом месте моего жительства, я была прописана как вдова Веронелли, художница. Письма я писала под третьим именем…

Проедая помаленечку, вдвоем с прислугой, деньги, вырученные за продажу вещей, жутко делалось, а что же дальше? Цены все лезли и лезли… Старушка (хозяйка моя) сбежала в окрестности, рассчитывая, что там подешевле, но вскоре умерла от истощения… Прислуга моя то и дело падала без чувств от утомления, стоя в хвостах, полуголодная, за советским хлебом и селедками… Напившись ржаного кофе без сахара, конечно, и без молока, с кусочком ужасного черного хлеба, мчалась на службу, в стужу и непогоду, в рваных башмаках, без чулок, ноги обматывала тряпкой… Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщицами; ела темную бурду с нечищеной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу… Сидя за крашеными черными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву из оловянной чашки оловянными ложками. С улицы прибегали в лохмотьях синие от холода, еще более голодные женщины и дети. Они облипали наш стол и, глядя помертвелыми, белыми глазами жадно вам в рот, шептали: «Тетенька, тетенька, оставьте ложечку», — и, только вы отодвигали тарелку, они… набрасывались на нее, вырывая друг у друга, и вылизывали ее дочиста…

Это было для меня самое мучительное — полоскать белье примороженными больными руками, адовая мука, а не стирать самой было невозможно…

Дни шли, положение мое становилось все более и более критическим, придирки и наблюдения Домового Комитета (по существу, надзирающее око ВЧК. — Ю. В.), изнурительная физическая работа, недоедание, отсутствие всяких известий о муже и сыне — измучили меня, я таяла с каждым днем… Я… осталась одна и только ужасно боялась, как бы не слечь и не очутиться в больнице, где больные замерзали, где не было ни медикаментов, ни места, валялись вповалку на полу. Хирурги отказывались делать операции, так как от стужи они не могли держать инструмент в руках. А народ мер и мер как мухи. Тридцать тысяч гробов в месяц не хватало, брали в прокат (выделено мною. — Ю. В.). Мой сослуживец и старинный знакомый… от истощения ослеп, вскоре умер… Похоронили его в общей казенной могиле. Так как гроба жена не могла купить, то на кладбище она повезла его в большой корзине, благо он был очень небольшого роста; обернутого в простыню, поставила на розвальни, сама приткнулась около… Я потеряла, правда, два пуда весу, была желта как воск…

Зачастую я вставала ночью проглотить хоть стакан воды или погрызть сырой морковки, чтобы заглушить щемящий голод… Тоскливо было отсутствие освещения… зачастую электричества частным лицам вовсе не давали, обыкновенно оно горело с 10 до 12… Впрочем, были ночи, когда электричество блистало вовсю — это в те зловещие ночи, когда производились обыски и аресты. Все это знали, все трепетали, измученные и издерганные… Но в ночи мрака было тоже жутко…