Огненный кров

— Можешь писать заявление по собственному, — получила она абсолютно спокойный ответ, но не возникло в ней ни страха, ни гнева, а стало даже как-то хорошо. Как будто ехала по колдобинам, да еще на трижды искривленном велосипеде, и вдруг ни с того ни с сего — покатило, покатило, легко, радостно, как в рай.

У Веры Николаевны инсульт. Еще неделя как примеряла новые трусики — их теперь зовут стринги, — чтобы удивить Андре; его корове таких не носить. Вот и был бы у него день радости: и водочка, и буженина, и соблазнительная ниточка в попке. Да он бы просто зашелся.

Но ничего прекрасного не произошло.

В очередной раз звонила в Луганск, кричала: «Что, трудно узнать, они из каких?» И на этом слове — «каких» — что-то застряло крестом в горле, буква «х» вспухла, глаза как-то дико опрокинулись вовнутрь головы, и что-то горячее-горячее зажгло ей жилы, и она — и не она вовсе — завалилась на пол, а телефон упал ей на грудь. В это время в дверь звонил Андре, а дверь ему открыл задержавшийся дома муж — он вернулся с полдороги, забыл, дурак, какие-то пассатижи. И все предстало ярко и непристойно: пена у рта, закатившиеся глаза и странное не то «х», но то «кх» из слипшегося горла.

Казалось, не довезут до больницы. Но инсульт, страшный снаружи, оказался незначительным — «микро». Она пришла в себя. А вот с ее мужчинами случился конфуз. Они топтались в приемной скорой помощи оба-два, как говорится, без слов, одни жесты. Муж нервно тер виски, а Андре открытым ртом громко выдыхал воздух. Когда был дан отбой самому страшному, муж опустился на стул, а Андре сказал, что зайдет позже, чтоб уже поговорить с Верой Николаевной. «Козел!» — думал ему вслед муж. А тот как бы услышал и даже засмеялся якобы шутке.

Откуда мужу было знать, что Андре полюбил его пожилую жену всеми своими потрохами в момент ее испуга, когда она шла, шатаясь, в ужасе от возможной гибели дочери. Другой бы вполне мог сказать «ну и пошла ты на…», а он весь, до последнего сперматозоидика (а может, и в самом деле последнего?), понял, что готов сделать все для этой потрясенной женщины, только бы перестала она дрожать в его руках, стала бы той, без которой он уже не мог жить, но еще не знал об этом. И он шел, как пьяный от этой странной любви, и едва не попал под колеса огромного трейлера.

Было бы красиво умереть вместо нее. Но не получилось. Оказался ловким, увернулся. Заколотилось сердце, значит, они скоро свидятся с Верой. И это была первая мысль. Вторая была о детях. Но она была более слабой, типа чахоточной. Встретившись в тонких измерениях, первая мысль без труда сразила бы вторую. И было Андре от этого и стыдно, и хорошо одновременно. Мог ли быть при этом всем этот совершенно не к месту оказавшийся мужчина — муж?

Татьяна не знала ничего. Она в этот момент толклась в Бутырке, добиваясь свидания со Скворцовым с помощью оставшегося у нее удостоверения редакции. Волосатый пуп еще не начал упразднение ее документов. Еж твою двадцать! Как же она его обозвала?.. А ведь могла остаться в сладеньком журнале, где и деньги что надо, и «круг общения», и выход в свет на любой корпоратив, ешь икру или разные суши, пей-залейся, да мало ли что? Тронь какого-нибудь олигарха пальчиком за ягодичку и пройдись с ним в специальную комнату. А после вообще ничего не делай. Растворяйся да растворяйся по мановению уже его пальчика!

Но она, безработная, сидела напротив Максима Скворцова.

— Я из журнала.

Он отвернулся от нее и стал смотреть в зарешеченное окно, а ей хотелось плакать, она представляла неимоверное количество безвинных мужчин с этой тенью решетки на лице.

— Мне еще в детстве объяснили, что лицо — всегда отражение совести. Вы в этом деле ни при чем. Поэтому я здесь.

— Я вас не знаю. И ваше лицо ничего мне не говорит о вашей совести. Простите за прямоту. Раз вы работаете в этом журнале, значит, у вас спецзадание. Иначе с какой стати вы тут?

— Меня уволили. Сегодня у меня заберут пропуск, и я к вам больше не прорвусь. Скажите, чем я вам могу помочь?

— Ничем. Покойник, хозяин вашего журнала, предлагал мне сумасшедшие деньги, чтобы я снял свою дочь с конкурса. Жена моя была за. Но дочке очень хотелось, хотя я уже знал, что все давно куплены. По логике, у меня был резон шлепнуть Луганского, но я не умею убивать. Лицо мое тут ни при чем. У меня просто другое воспитание. Те, которые это сделали, лучше моей кандидатуры для своего прикрытия не найдут. Все про все знают. Помните эту сцену в «Идиоте» — деньги в печь? Покойник устраивал такие штуки. Куражился. Все куплю! Все продам! Ему однажды били морду специальные люди. Он тогда вовсю заявил, что знает, сколько стоит кресло президента, и нашего, и всякого другого. Ну, дурак, одним словом.

— Его уже нет. Что будет с вами?

— Справедливый суд. Кучка присяжных. Если до этого дойдет. Но скорее нет. Я как бы повешусь в камере от угрызений… Или вскрою себе вены бритвой. Не делайте такие страшные глаза. Не сам. Я и на такое не способен.

— Что передать вашей дочери?