Огненный кров

— Ну вот, теперь ты увидел, есть люди, создающие музеи. Есть рабочие, есть крестьяне, учителя, доктора, и есть музейщики. Если бы я не был крестьянином, я бы тоже создал музей. Знаешь какой? Музей утвари. Не знаешь, что такое утварь? Все то, что в человеческом дому. Ложки, плошки, поварешки, и наряды, и мебель. Все!

— А зачем? — удивился он. — Это ж и так есть в каждом дому.

— Уходит все, сынок, уходит, — печально сказал отец.

И сейчас Москва, орущая, бренчащая, звенящая, стучащая, пахнущая чужими запахами, смотрящая на тебя красными глазами светофоров, дующая ветром из подземелий метро, непостижимым образом вызвала в памяти не город Луганск, где он плакал, а тихие комнаты музея.

От всего этого кавардака в голове — с погибшей тишиной и убивающим шумом и гамом — у него закружилась голова, и он, не помня себя, шагнул в стекло витрины какого-то магазина. Пришел в себя уже в наручниках, очень хотелось есть — отсюда, собственно, и шло головокружение. И сел в тюрьму за попытку ограбления ювелирного магазина.

Будь ему лет семнадцать, дело могли бы закрыть. Но по справке из госпиталя ему было двадцать три, а справке было уже два года, и где же тебя носило, демобилизованный дурак, если других документов у тебя нет, родных нет, места жительства нет, а главное, нет работы, без которой человек недействителен по определению.

Так начался новый этап жизни: «лицом к стене». Первое чувство — чувство стыда за как бы воровство. Стыда перед мертвыми родителями — боже, когда это было? Стыд жег. Никто ведь не знает жизни мертвых, а если вдруг мама оттуда тоже подумала, что он «покусился на чужое». Откуда это слово-то взялось? Но взялось. Как бы всплыло со дна.

Если нет жизни настоящей и нет надежды на будущее, то на этой пустоте, как чудо в сказке, возникает прошлое. Мама, папа, даже Бабуся с фотографии и какой-то Даль, тоже со снимка… Красивые такие, гордые. Все, что до пожара, казалось прекрасным. Оттуда и эти слова: нельзя покуситься на чужое. И еще. Преступление — убивать безоружных и невинных. Это самый большой грех на земле. И еще, еще. Нельзя завидовать. Если ты не пришел первым, посмотри, сколько осталось за тобой. Первый — не лучший, первый — удачливый. А удача — она всегда может прийти и к тебе, она ни с кем не повенчана на века.

И снова оттуда: делись первым куском. Тогда легче будет поделиться и последним. Есть люди плохие, есть хорошие… Каждый выбирает свой путь. «Ты тоже выберешь сам свой путь».

Он рыдал в нары, уже взрослый мужчина, понимая все несоответствие своей жизни тем правилам, которые он узнал от отца, когда они гуляли по саду, слушая шлепки падающих яблок.

Значит, как это было? Первый заход в тюрьму — через витрину ювелирного магазина. То, что было за бродяжничество, он не считал. Но, как говорится, между первой и второй промежуток небольшой. Первый раз он изъел себя воспоминаниями об отце и матери. И об Олечке. Не очень ему в тот раз понравилась эта тетка, что стояла перед ним на коленях. Это из-за нее Олечка не помнила свое детство. Тетка ей рассказывала другое, и это другое стало своим.

После «витрины» он сидел недолго. Стране повсюду не хватало рабочих рук, и его досрочно освободили с условием работы в шахте. В голодный, уже послевоенный сорок седьмой он попал в Копейск.

Мысль о Копейске всегда была больной. Из-за ребенка. У него ведь мог быть ребенок. У него мог быть сын… Сейчас это кажется ему почти нереальным. Он несет его на руках, голодный, как одичавшая собака. Второй голодомор его жизни. Город — не город, так себе, подросток Копейск. Кружится голова. Все смутно. Как бы без начала, а сразу конец.

Он несет на руках ребенка, рядом идет женщина. Она идет медленно, и он помнит, что они идут из роддома. Шла бы она быстрее, все могло быть иначе… Но у нее нет сил… Она откатчица на шахте, у нее все надорвано, а тут еще беременность. Она не хотела ребенка, она хотела, чтобы он увез ее куда-нибудь. Она не любит этот край, она в нем плохо дышит. Она с Кубани, казачка. Ее сослали за как бы пособничество немцам. Ей при немцах было четырнадцать.

Он хочет вспомнить: как же ее звали? Странное дело, имя колышется в памяти, как дитя на качельке, вверх — вниз, вверх — вниз. Не поймать. Разве не ее имя он тогда выкрикнул, когда огромный «студебеккер», из оставшихся от войны, вынырнул задом из какого-то двора и ударил их сзади — женщину, его и ребенка семи дней от роду? Он выронил его. А «студебеккер» не сразу дал тормоз.