Огненный кров

— Или не знаю, или забыла. Я помню другое, более страшное. — Она стала говорить тише. — Голодомор тридцать второго года. Ты не поверишь. Люди съели собак. Говорят, что были случаи людоедства. Ты пишешь исторический материал, напиши про это.

— Какое там! — ответила Татьяна. — Просто очерк про убитую семью. Ищу концы в прошлом.

— Концы, — задумчиво сказала мать. — Что это за слово? Что оно означает?

— Конец — всему делу венец.

— Венец, — задумчиво говорит бабушка. — А мои родители венчались в Бахмуте. Там была очень красивая церковь. Ее построили… Или это гимназию построили?.. Да, да, это точно — промышленник Луганский. Я вспомнила! Теперь такие люди называются спонсорами. Смешное слово. Вот видишь, я не полная идиотка, я помню Луганских. А я уже не венчалась с этим идиотом, твоим дедушкой.

— С чего это вдруг он идиот? Милейший у меня был дед, — говорит Татьяна.

— Ты ничего не понимаешь в мужчинах. — Бабушка сжала ей руку, как бы побуждая: молчи. — Такие глупости лезут в голову от твоих вопросов. Но дедушка все-таки немножко был идиотом. Скажи лучше о себе. У тебя так и нет детей?

— У меня дочь на выданье, бабуля. Ты что, не помнишь Варьку?

— Конечно, помню, такая прелесть! Толстушечка… А сколько же тебе лет?

— Сорок с хвостиком. Правда, маленьким.

— Ужас какой. Куда-то пропало время. Было — и нету. Если тебе сорок, я должна быть мертвой.

— С чего это?

— Потому что мне сто лет.

— Тебе девяносто с хвостиком.

— Это куда больше. Сто — так коротенько и мило. Сто грамм, сто рублей, сто друзей.

Она довезла мать до дому.

— Я все думаю о слове «конец», — сказала Вера Николаевна. — Какая-то в нем тайна.

— Никакой, — ответила Татьяна.

— Нет, есть, — упрямилась Вера Николаевна. — Мне еще в детстве объяснила учительница Екатерина Ивановна, сестра Юлии. Она много чего знала. Так вот, знай и ты. «Конец» — от слова «кон». А кон означает одновременно и начало, и конец. Одно слово, а смысла два…

— Ну и что? — уже сердилась Татьяна. — Чего-чего, а двусмыслий у нас навалом.

— С тобой скучно, — сказала Вера Николаевна. — Я тебе такую мысль подкинула, а ты… — И пошла к подъезду.

Татьяна же побрела домой. Она почему-то обиделась на мать и от обиды заплакала. «В моем конце твое начало» — вспыхнуло в голове. О великий! О могучий! С тобой не соскучишься. И она заплакала пуще.

Плакала об утерянном разуме очень умной когда-то бабушки. Ее собственная мать не шла ни в какое сравнение со своей матерью и разум потеряла куда раньше. Уцепилась за этот кон. С такими темпами разрушения породы, думала Татьяна, и у меня уже почти не осталось времени. Чуть-чуть — и туши свет. Она даже испугалась. Бывает же с ней, что забывает то номер телефона, то какие-то слова. А вот слово «концепция», как пиявка, сидит в памяти. От него даже больно бывает. Но вот смех! В нем тоже «кон».

Но больно от буквы «ц». Царапает, карябает. А «кон» — мягкий, душевный, даже если без мягкого знака и еще не «конь». Надо попить этот, как его, винпоцетин, который рекламирует красивый мужчина. Но у нас как раз тот случай, когда реклама, тем более по телевизору, — верный признак, что этот товар лучше не покупать.

С чего это бабушка спросила про детей? Что, у нее, Татьяны, уже на лице написано, что ей этого хочется, сейчас, сегодня, сразу, что в ней — двадцатилетняя барышня, только беда — суженый в тюрьме. И все безнадежно! Люди старшего поколения, мать, к примеру, жили скверно, скученно и нище, но всегда думали о завтрашнем дне с верой, что будет лучше. Современные дети-«индиго» думают о вечности, где они пребудут всегда и им всегда будет интересно. Те же, кто живет сегодня, к примеру, она, не уверены ни в том, что было, ни в том, что будет. Доехать бы до работы, вернуться с нее живым, не умереть бы ночью. Зачем ей вечное перо? Ей бы обычную перьевую ручку да баночку чернил, самое то для времени без прошлого и будущего.

Всю дорогу она шмыгала носом, в котором копились и сопли, и слезы, и люди отворачивались от нее, как от чумной. Она даже вышла на остановку раньше, так нехороша была себе самой, и это оказалось божьим провидением. Она столкнулась нос к носу с Максимом Скворцовым. Он ее не узнал.

— Вас выпустили? — прокричала она в непонимающие глаза.

— Да, за недостатком улик и отсутствием состава преступления. Простите, бога ради, что я вас сразу не узнал. У вас что-то случилось?

— Не берите в голову. Я от бабушки из дома престарелых. Она уже сосет рукав и интересуется, есть ли у меня дети.

— А они у вас есть?

— В том-то и дело, что да… Дочь… Но она не помнит ни ее, ни моего мужа.

— Как странно… Но мне почему-то нравится амнезия вашей бабушки, — сказал Максим. — Она веселая. А у моей жены как раз уже другой муж, и она в твердой памяти.

Он засмеялся странно весело, и она вдруг увидела его снова: он выглядел лучше всех существующих в природе мужчин. И это подтверждали тетки, цепляющие его глазом с достаточной долей удивления, что такой мэн разговаривает с совершенно не подобающей ему чувырлой в соплях. Он не дал ей впасть в окончательное самоуничижение, он взял ее под руку и сказал: