Огненный кров

«Фрикадельки, между прочим, не прокисли», — вспомнила Татьяна, но предыдущая мысль — о матери и ее звонках — оставила все по-прежнему.

— Пока, ребята. — Это им обоим. — И не задерживайся. — Варьке.

Кто?

Девочка кричала как резаная.

— Он трогал мой велосипед! Он своими руками трогал руль!

Прибежала гувернантка, дала ему пощечину и протерла велосипед от и до. Он смотрел на свои руки, они были чистые. У него всегда чистые руки именно потому, что у него грязная работа. Он только передвинул велосипед с дорожки, которую мёл. Гувернантка же грязными руками дала ему пощечину. У нее в руках была тряпка.

— Ее вещи не трогать! Сколько было говорено!

Он никогда и не трогал. Он знал свое место. Он просто подвинул велосипед, чтобы подмести тропу.

Нет, пощечина не болела. С чего бы? Женщина-гувернантка не умеет давать по морде. И никогда этому не научится, даже если ей там, в доме, начнут давать оплеухи. Она учительница музыки, у нее тонкие длинные пальцы. Она унижением зарабатывает на образование сына. Это он узнал сразу, когда она пришла в дом. Ей хотелось поговорить, и она нашла его. Один раз. Больше ей не разрешили. С обслугой не иметь дела. Она выше и должна ставить их на место, если что… «Их» — это его и прочую чернь.

Он не обижается. По морде — это такая малость, если вести счет унижений. Интересно, та, что погибла в машине, кричала как резаная? Или ее — сразу? Хорошо, если это было быстро. Он по себе знает, какими долгими бывают две минуты оставшейся жизни. В голове у него навсегда крик умирания. Крик мамы и всех, всех, всех.

Вера Николаевна все-таки дозвонилась.

— Это я. Вера. Говорю коротко. Вы же теперь заграница. Юлия Ивановна! Скажите, у того, вашего, Луганского были дети? Ну как это вы не знаете? Я вас прошу, узнайте. Спросить у своей мамы? Ей девяносто. Она уже не помнит, как ее зовут. Но, конечно, спрошу. А вы спросите еще у Симы. Она когда-то интересовалась историей края. Прошу вас, дорогая. Я позвоню вам завтра.

Она положила трубку, и ее трясло. Глупо, конечно, просто ни к черту нервы. А к матери надо съездить. Пустое дело, но надо…

— Завтра я съезжу к маме, — сказала она мужу. — Сужу по себе. Так хорошо помню все свои молодые ощущения, а что было вчера — без понятия.

— Не придуряйся, — сказал муж. — Иногда я думаю, что тебя приморозили в молодости. Я вот совсем старик, а у тебя вполне может быть любовник.

Он, конечно, не собирался это говорить, но откуда нам знать, что мы сделаем через пять минут? Молчишь, молчишь… Молчишь, молчишь… А потом раз — и бухнешь… Бухнул!

— А умные мысли тебе, дураку, в голову уже никогда не приходят?

— Это умная мысль, Вера. Я же вижу. Ты моментами вся такая — ух. Будто на свидание собралась. И в этот день у нас обязательно бывает буженина там или семга. Приметил я такое…

Случись такой разговор в другой момент, Вера Николаевна и труханула бы, и растерялась, но она изнутри вся горела другим пламенем, поэтому махнула рукой. А он и сам сменил тему.

— У нашей Варьки новый кавалер. Они хотели сегодня зайти, но ты повисла на телефоне. Без тебя я не решился их позвать.

Как, оказывается, просто переводить рельсы. У внучки каждый день кавалеры новые, но как стрелка для отклонения разговора и это годилось. Старый дурак придумал себе незнамо что, а тут колотится в дверь подрастающее, вечно голодное молодое поколение.

— Прости, я дурак, — сказал муж. Но ему не хватило малости — подойти и поцеловать Веру Николаевну, которая на этот данный момент была не той, утренней, трепещущей от объятий Андре. Была совсем другая женщина. Ее сегодня взорвали, не причинив явного физического вреда. И ее надо было приласкать по-родственному. Ибо взрыв как-то странно принадлежал им всем, и мужу, и дочери, и внучке. Никому по отдельности, но одновременно им всем.

— Так я тебе сказала, что завтра поеду к маме?

— Знать бы зачем…

— Передать привет. И проверить, держится ли у нее подножная табуреточка.

В день звонка из Москвы у Юлии Ивановны был ревматический удар. Кости болели все, от мелких запястных до формообразующих в тазобедре.

Есть ли дети у Луганского? Какой глупый вопрос, если учесть, что ему уже за сто лет.

Наверное, когда-то были. Они такие же старые, как она. У них и дети уже не молоденькие, небось, тоже уже дедушки и бабушки.